Кучка людей собралась у входа в маленький дом. Двери широко раскрыты. Так открываются двери маленьких жилых домов только при несчастьях, чтобы пропустить покойника, или полицию, или пожарных.
Это полиция. Кучка соседей прислушивается. Гости возятся внутри дома, где-то внизу; доносится ровное мужское рокотанье и высокий женский плач. Соседи переговариваются кратко:
— Уголь нашли?
— Да, нашли уголь.
Из погреба, через сени, прямо на улицу, молча выходит процессия. Двое полицейских — один с мешком угля в руках; хозяин дома в жилетке, с распахнутым воротом рубашки, жена, двое подростков.
Рабочего ведут посредине мостовой, вслед за мешком. Этот уголь он насобирал, вынося целое лето каждый день по куску в карманах или за пазухой. Улица шумит — темно-серая, узкая улица одинаковых одноэтажных домов. Дирекция заводов Круппа выстроила эти дома — темные, тихие коробочки, созданные для покорности и безмолвия.
Но улица шумит: отчего отводят в тюрьму этого горняка, который запас себе немного угля на зиму?! Ведь не золота, а угля — угля, который некуда девать.
Громадные горы выше многоэтажных домов, громадные горы добытого из земли и невывезенного, непроданного угля высятся вокруг города. Они все выше, их все больше, все теснее смыкаются они вокруг узких рабочих улиц. Кажется, они скоро обрушатся на дома, раздавят их, утопят в своей блестящей колючей черноте.
Громадные горы. А рабочий, отнесший себе домой один мешок из всего добытого за лето угля, получит два месяца тюрьмы.
Газеты пишут: преступность чудовищно возросла в Рурской области.
Полиция Эссена, Дортмунда, Гельзенкирхена, Дуйсбурга сбилась с ног. Слишком много работы для полиции. Да еще какой работы! Неблагодарной, скучной, унизительной.
Нет того, чтобы в норд-экспрессе вор-джентльмен, прокравшись в шелковой пижаме по коридору спального вагона, похитил бриллиантовое ожерелье дочери голландского миллионера. И чтобы инспектор, купив за казенный счет фрак, пошел искать преступника на великосветский бал.
Тысячи, десятки тысяч крупповских и тиссеновских рабочих таскают из шахт под полой куски угля. Целый океан преступлений.
Тысячи безработных приходят на помещичьи поля и уносят в мешках картофель.
В мутной, отравленной фабричными отходами воде Рура и соседних рек каждый день находят маленькие детские трупы.
Сколько хождений и дежурств, сколько арестов и протоколов! Сколько переписки! Хозяева шахт требуют от полиции, чтобы каждый похититель, хотя бы двадцати кило угля, был разыскан, арестован, предан суду. Помещики и крестьяне засыпают полицию жалобами, требованиями вооруженной охраны картофельных полей.
А главное, куда девалась старая немецкая добропорядочность, где старая немецкая честность, где стыд и раскаяние нарушителей закона? Преступники не опускают голов перед судьями. Матери утопленных, задушенных младенцев не прячут своих лиц. Цепляясь за судебный барьер, они кричат о голоде, о нищете. Знакомые и соседи не отворачиваются от них.
Кому отворачиваться! Три миллиона человек живут в четырнадцати городах Рурской черной долины. Из них больше миллиона безработных, состоящих на пособии или уже лишенных его. Каждый третий человек выбит из жизни, питается милостыней, каждый третий человек уже не со вчерашнего дня, уже второй год стоит с протянутой рукой.
И безработица, и нищета, и голод имеют в черной долине свои ступени. Среди безработных Рура есть триста тысяч горняков, которые уже не получат работы никогда. Триста тысяч смертников капиталистического хозяйства.
Почему? Да потому, что суточная добыча одного горняка возросла с двадцать седьмого года с полутора до двух с половиной тонн. Если даже допустить, что положение изменится, что весь рурский уголь будет куплен, что уголь будут рвать из рук, все равно триста тысяч человек будут излишком рабочей силы; никогда больше не дождутся они чести и радости спуститься в шахту. Они могут идти куда хотят. Они, и жены их, и дети их.
А те, кто остался на работе?
Добыча угля каждого горняка выросла вдвое. Добыча для хозяина. Этот эффект достигнут не механизацией, не вводом в производство новых машин. Успех добыт кнутом голода. Общая заработная плата по всей каменноугольной промышленности Рурского бассейна сократилась с двадцать седьмого года на две трети.
Бывает, после долгих, бессильных и злых разговоров на работе и дома, после тревожных прерывистых снов на голодный желудок, молодой парень-горняк попадает вместе с внезапными друзьями в пивную.
Холодное хмельное пиво обжигает внутри. Слабая, истощенная голова накаляется чужим жаром. После двух кружек парня начинает тошнить. Его ведут в уборную, ласково поддерживая за руки, подпирая спину. Держат его повисшую голову, пока его рвет в раковину умывальника…
Он пропадает несколько вечеров, а потом приходит, одетый в новую, из цейхгауза, коричневую холщовую рубаху, в желтые краги, с крючковатым крестом на рукаве. Семья, родные молча расступаются. Новый гитлеровский штурмовик косит взглядом по углам, он тоже молчит и благодарен родным за то, что они его ни о чем не расспрашивают. Ему стыдно сказать: в гитлеровской казарме прикармливают вареными бобами с кусочками свинины, там дают по пачке дешевых папирос каждый день, по кружке пива, дают билет на патриотическое гулянье.
Горняки на работе не так чутки с ним. Есть братский обычай: выходя из шахты, смывая под душем угольную грязь, шахтеры моют друг другу спины. Двое горняков могут быть незнакомы, они могут быть в ссоре — все равно, если один подставит другому спину, другой сполоснет ее водой.
Еще летом кто-то из горняков выдвинул лозунг:
— Гитлеровцам спину не мыть!
Это охватило сразу все шахты Рурской области.
— Соленые солдаты пусть ходят с черными спинами!
Рабочие называют фашистских штурмовиков солеными солдатами. Отменив запрет штурмовых отрядов, правительство получило взамен поддержку национал-социалистов при проведении высокого налога на соль.
Углекоп выходит из клети, идет под душ. Он фыркает и ежится под водяной струей, он просит соседа смыть уголь со спины.
Сосед уже готов это сделать. Но видит на скамье коричневую рубашку. На вешалке коричневый картуз с фашистским крестом.
— Пошел к черту, соленая сволочь. Мы не моем спину гитлеровским холуям!
Фашист сжимает кулаки, он хочет наброситься на оскорбителя. Но кругом злые глаза, сдвинутые брови, тесное кольцо ненависти. Опасно связываться. Лучше промолчать. Уходит. Вслед яростные возгласы:
Выгнать бы эту свинью из нашей шахты!
Один, как затравленный волк, человек в коричнев вой рубашке пробирается к воротам. Здесь его ждут несколько таких же. Вместе гитлеровцы чувствуют себя храбро. Они идут наглой стайкой посреди тротуара, задирают прохожих, и уже рабочая публика, в одиночку встречая коричневую ватагу, сторонится, молчаливо торопится обойти.
Фашистский террор не прекращается в черной долине. Каждый день то в Бохуме, то в Эссене, то в Дуйсбурге коричневые люди врываются с револьверами в руках в рабочие дома, в квартиры коммунистов, пристреливают, подкалывают, избивают. Рабочим трудно сопротивляться не потому, что опричники вооружены до зубов, но потому, что коричневая армия легальна, а каждый организованный акт самозащиты революционных рабочих раздувается полицией и газетами в целое вооруженное коммунистическое восстание, и сотни людей сейчас же идут в тюрьму, и нужны месяцы, годы, чтобы их оттуда вызволить.
Разные бывают на свете преступники и правонарушители.
Вот, например, мазилы.
Говорят, что самые отчаянные мазилы в городе Дортмунде, Рурской области.
Говорят, таких мазил, как в Дортмунде, нигде больше не сыскать…
Мазила — это в Германии не пренебрежительная кличка. Мазила — это специальность. Кисточка, ведерко с краской — это особый род оружия. Главным образом революционного, большевистского оружия. Имеют своих мазил и фашисты, но у них это выходит слабо. Социал-демократических мазил совсем почти нет. Дерзко измазывать лозунгами чистенькую, аккуратную стену богатого дома, нарушать девственную чистоту хозяйского забора, — об этом страшно даже подумать меньшевистскому уму.
