Наташа за словом в карман не полезла:

«Чего же ты хочешь? Чтоб я кричала: будьте так добры, пожалуйста, пасуйте мне мяч? И они чтоб тоже так говорили? Это же неестественно!»

К сожалению, ее веселье было только короткой вспышкой. Через неделю снова повесила нос.

«Ты был прав, — пожаловалась она, — твои матросы действительно считают меня только женой начальника. Ни одного дня больше не останусь на этом проклятом острове».

Что я мог ей сказать? У меня здесь свои обязанности. Нелепо требовать, чтобы молодая женщина вдруг сделала целью своей жизни мелкие заботы по хозяйству, выращивала кроликов и кур, заготовляла грибы и варенье для близких и дальних родственников и находила в этом удовольствие. Разумеется, при сильном желании можно было бы и на острове найти для себя занятие. Но попробуй предложить человеку писать картины или стихи, если его к этому не тянет?!

Как-то я упрекнул ее:

«А что, если б мы находились на полярной станции, где ночь длится шесть месяцев и снежные бураны не позволяют высунуть носа наружу? Там ведь тоже живут женщины. Работают — и счастливы?..» — «Я не трудностей боюсь, — ответила Наташа. — В том-то и несчастье, что здесь нет никакой борьбы. А сама с собой я бороться не умею».

В ее голосе звучало неподдельное отчаяние. Поэтому я чувствовал себя просто счастливцем, когда получил радиограмму, что нужно ехать в город в командировку. Повеселимся вместе, забудем все обиды, и наша семейная жизнь пойдет по-новому. Со всех ног бросился я к Наташе, чтобы сообщить ей радостную весть, но она не проявила к ней никакого интереса.

«Поезжай, — сказала она. — И привези себе новые пластинки». Я все еще ничего не понимал. «А ты?» — «Мне нездоровится». Меня одолевали дурные предчувствия. «А если говорить правду?» — «А по правде говоря, дело в том, что я больше не в силах лгать. Ни тебе, ни самой себе… Мне нужно уехать, иначе я погибну. Через неделю, когда я уберу квартиру и постираю все белье, я отправлюсь в Саратов…» — Варшавский вскочил на ноги, схватил механика за лацкан пиджака и притянул к себе. — Признайся честно! — прошептал он. — Тебе тоже кажется, что я тряпка, не сумевший своей любовью удержать жену?..

Не дождавшись ответа, он внезапно отпустил Лудзана и неестественно спокойным голосом объявил:

— Последний акт трагикомедии будет показан завтра на берегу. Но прежде и зрители, и исполнители должны хорошенько выспаться.

Щелкнул выключатель, и каюта погрузилась в темноту. Лудзан чувствовал, что Варшавскому необходим совет, утешение, но дать их не мог. Антон пробовал представить, как поступил бы он сам на месте Варшавского. Он стал думать о своей жене, и перед ним снова прошла в мельчайших подробностях вся их совместная жизнь. Когда Антона призвали на военную службу, он сразу попал во флотский оркестр. Они выступали чуть ли не каждый вечер: то на танцах в Доме моряков в Болдерае или во Дворце культуры рыбаков «Зиемельблазма», то на шефском концерте в парке культуры и отдыха. Потом наступила зима, репетиций и вечеров стало меньше, и руководитель оркестра вызвал Лудзана. «Я уже обо всем договорился, — сообщил он. — Среднее образование у тебя есть, не так ли? Значит, в марте поедешь в училище в Ленинград».

Лудзан не знал, радоваться ему или горевать. Ему до сих пор никогда не приходило в голову связать свое будущее с флотом. Но перечить было не в его натуре. Лудзан попал на инженерный факультет и приобрел хорошую специальность. В городе он познакомился со студенткой медицинского института и женился. И вот теперь получил назначение на пограничный корабль.

Антон Лудзан, вспомнив за несколько минут всю свою жизнь, повернулся к стене и закрыл глаза. И тут раздался сигнал боевой тревоги.

Сигнал тревоги гремел одновременно во всех помещениях. Матросы вскакивали со своих коек и, надевая на ходу штормовую одежду, бежали на боевые посты.

Оживились и те, кто стоял на вахте. Радист Борис Травкин с лихорадочной скоростью принялся выстукивать ключом сообщение командира катера командиру части. Мотористы разогревали дизеля, чтобы в случае необходимости выжать максимальное количество оборотов. Герберт Берзлапа встал у штурвала. Виктор Крутилин, прильнув к радиолокатору, поминутно выкрикивал координаты цели. Капитан-лейтенант Закубенко надел на голову радиофицированный кожаный шлем, встал на командный мостик и включился в связь со всеми боевыми постами.

Один только боцман вел себя как ни в чем не бывало.

Девятнадцать лет он провел на флоте, и тревоги уже не казались ему чем-то из ряда вон выходящим. «Должно быть, командир решил поучить салаг. Выбрал подходящую погодку», — ворчал он, натягивая высокие резиновые сапоги. Не успел встать с койки, как его бросило на переборку. Только тут до него всерьез дошло, что катер мотается на волне, как пустая бочка.

От этого настроение у Ивана Рогова не улучшилось. Ясно, что нужно будет смываться в укрытие. Но что делать с якорем? Если на такой волне попробуешь его выбрать, цепь лопнет и тогда не видать тебе якоря, как блесны, оторванной от спиннинга. А может быть, прикрепить к концу якорной цепи буй и оставить ее здесь до более спокойной погоды? Но и это не давало никаких гарантий, что якорь и цепи не утонут, если море раскачается. Вот проклятье!

Боцман болезненно переживал такие потери. Как-никак он хозяин катера. Старую швабру, пустую банку из-под краски или полдюжины кривых гвоздей, которые давно пора было выбросить за борт, он бережно хранил в своей кладовой. И был самым счастливым человеком на свете, когда мог извлечь на свет большую жестяную банку и предложить ее мотористам для запасных гаек.

Мичман сверхсрочной службы, он был самым старшим в команде. Правда, Иван Рогов еще только собирался распечатать пятый десяток, но на плечах у него лежала ответственность и за инвентарь катера и за многочисленную семью, и это делало его старше своих лет.

Боцман никогда не жаловался. Он привык к трудностям. Когда Советская Армия освободила Смоленск, семнадцатилетний Иван должен был заботиться и о своем слепом дедушке, и о брате, который был на пять лет моложе его: стоять в очереди за пайком, ремонтировать пострадавший от бомбежек дом, пахать, сеять, копать и поливать огород, пилить и рубить дрова. Все это он делал охотно. Но варить и стирать — на это при всем желании у него не хватало времени. Послушавшись совета соседей, Иван женился.

Скоро можно будет отпраздновать двадцатилетие свадьбы, и, положа руку на сердце, Иван не мог вспомнить ни одного дня, когда бы он пожалел об этом. Самые счастливые часы жизни он проводил в кругу семьи. И, находясь на охране советских границ, он никогда не забывал, что охраняет также свою жену и пятерых детей. Однако в данную минуту его голова была занята куда более прозаическими делами. Нельзя же смотреть сложа руки, как пропадает якорь и пятидесятиметровая стальная цепь, которая еще послужила бы не один год.

Травкин прислушался к морю. Ясно, что в такую погоду нечего здесь торчать. Снявшись с якоря, они через полчаса войдут в заливчик на острове, куда обычно заходят все катера, если их в море застигнет шторм. Боцман не сомневался, что он выберет время наведаться в свой фруктовый сад.

На этот сад Иван Рогов набрел случайно. Когда шторм впервые загнал катер в бухту и грозился запереть их тут на несколько дней, командир послал боцмана за питьевой водой. Будучи дальновидным хозяином, Рогов решил на всякий случай осмотреть весь островок. На западной стороне находилось подразделение пограничников, остальная территория была необжитой. На одной заросшей тропе Иван Рогов споткнулся, из корзинки посыпались собранные по дороге грибы. Он выругался и собрался было повернуть обратно, как заметил в траве ржавую колючую проволоку. Каким образом она попала на этот уединенный остров? В нем проснулась страсть следопыта, которая с мальчишеских лет дремлет в подсознании каждого мужчины. Рогов отправился дальше. Вскоре он добрался до какого-то обгоревшего фундамента. Ямы, похожие на воронки, говорили о том, что дом был уничтожен во время артиллерийского обстрела. Эти картины разорения были ему хорошо знакомы по родной Смоленщине. Но там люди уже давно восстановили свои жилища. Здесь же царило запустение. Боцман помрачнел. Что произошло с жителями острова?