Но когда я услышал, что в пограничники, то не стал ерепениться. Всего смешнее, что на флот приняли и моего братишку, который честно-благородно родился в больнице на Московской улице. И приняли только потому, что он мой ближайший родственник. После демобилизации я всех вас непременно приглашу к себе в гости, покажу, как живут рижские моряки, нанюхаетесь у меня соленого воздуха на Заячьем острове!..

Григолу не хотелось сейчас спускаться в кубрик, воздух там был спертый, как-никак десять человек спало, да и пахло недавним ужином, мокрой одеждой. Только успел он об этом подумать, как у него засосало под ложечкой. Охотнее всего он теперь послушал бы рассказы Герберта. Григол чувствовал, что когда-нибудь, вспоминая службу, он поймет, что самым ценным здесь были люди, которых он встретил, их судьбы, мысли, мечты. Лежа на койке с открытыми глазами, Григол мог часами слушать разговоры товарищей. Моряки звали его «великим молчальником» и тем не менее охотно вступали в такие односторонние беседы — кому не хочется излить душу? У Григола были свои суждения, и он мог бы кое-что рассказать, но деликатный парень сознавал, что на корабле один слушающий дороже двоих говорящих. Вскоре он по рассказам, по фотографиям уже знал родителей, любимых девушек, братьев и сестер каждого матроса, их планы, знал, какие книги и фильмы кому больше нравятся, по многу раз перечитывал адресованные им письма, вместе с товарищами радовался хорошим вестям и огорчался из-за плохих. О «великом молчальнике» никто ничего не знал. Кое-кто догадывался, что Григол тайком пишет стихи, но никто не подозревал, что он мечтает сочинить пьесу и изобразить в ней свою жизнь на корабле, всех своих друзей. Ему недоставало только конфликта, на котором можно было бы раскрыть характеры. Григол, однако, не сомневался, что ему посчастливится и он наверняка станет участником какой-нибудь опасной ответственной операции…

Как ни хотелось Григолу поговорить, надо было идти, Берзлапа стоял на вахте, и мешать ему нельзя.

Слова товарища и его усмешка снова напомнили Берзлапе о доме. Оставшись один, он пытался отогнать воспоминания, но взбудораженные мысли снова и снова возвращали в прошлое, совсем как назойливые чайки, что кружат и кружат над кораблем, пока не выклянчат корку хлеба.

Зимой Герберт ходил в школу и обратно домой на коньках, даже во время ледохода старался не давать крюка через мост, а прыгал с льдины на льдину, пока не провалился под лед… Да, с коньков и начались все его беды. С коньков и красивой спортивной сумки, которую отец привез из Москвы. Он учился тогда в седьмом классе, значит, ему было тринадцать. Вместе с двумя желторотыми островитянами из шестого «Б» Герберт возвращался с баскетбольной тренировки. На берегу Даугавы они присели, как обычно, чтобы надеть коньки, и тут из темноты вынырнули пять фигур. У Герберта сжалось сердце. Но он сделал вид, что ничего не замечает. Парни молча окружили мальчишек. Засунув руки в карманы и отвратительно ухмыляясь, они дымили прилипшими к губам сигаретами. Тишина становилась невыносимой, непослушные пальцы никак не могли справиться с узлом на веревке. Наконец Герберт заставил себя подняться.

— Чего вам надо? — спросил он и едва узнал свой голос, такой он был хриплый.

— Ничего особенного, милок, на этот раз обойдемся без поцелуев, — с издевкой проговорил самый длинный из хулиганов. — Просто хотим освободить вас от лишней тяжести, а то, чего доброго, горб вырастет. Давай сумку! — вдруг заорал он. — Быстрей!

— Сумку? Пожалуйста! — и Герберт что есть силы трахнул тяжелой сумкой по морде, искаженной в злобной гримасе. Он даже не подумал о последствиях.

Тут же его сразил сильный удар. Перед глазами все закачалось, расплылось. Он и не почувствовал, как противник, навалившись на него всей тяжестью, в ярости молотит кулаками. Первое, что дошло до сознания, когда он пришел в себя, был топот убегающих шагов. Они быстро удалялись. Затем он услышал чужой голос:

— Сволочь! Нападать на детей — это они умеют. А увидят мужчину, так сразу в кусты.

Герберт встал, пошатываясь. Что-то липкое заливало глаза.

— Где моя сумка?

— Там же, где и моя. Ну и здорово же ты ему задал, — говорил маленький Янцис. — Прямо по носу, кровь хлынула, как из пожарной кишки!

Значит, ему залила глаза не его кровь. Это служило Герберту единственным утешением, пока он лежал дома с сотрясением мозга. Читать нельзя было, и он мысленно перебирал во всех подробностях события того вечера. Легко матери сказать: «Не огорчайся, купим тебе сумку еще получше!» Он не хотел сумки получше, он хотел свою. Что дает право чужому человеку просто так подойти и отобрать у него сумку? То, что он сильнее? Или наглость? Неужели так выгодней, удобней жить? Наверное. Ведь нападавший остался безнаказанным и теперь разгуливает по городу с его сумкой… Ну, погоди. Герберт знает, как ему отомстить!

Выздоровев, он начал жить по-иному. Школа, уроки, домашние задания перестали его беспокоить. Он стал регулярно ходить на тренировки по боксу и совсем забросил баскетбол. Все свободное время мальчик бродил по городу, слонялся у кинотеатров, посещал танцплощадки под открытым небом, околачивался всюду, где были шансы встретить своего врага.

Через несколько месяцев он потерял надежду. Но все-таки продолжал каждый вечер «подпирать углы». И однажды Герберт вдруг заметил свою сумку. Она висела на плече у рослого юноши и вот-вот готова была снова затеряться в толкучке у ворот стадиона «Даугава». Он не дал себе труда убедиться, что это тот самый парень, недолго думая, бросился за ним и схватился за сумку. Ремень оборвался. Прижав к груди драгоценную находку, Герберт побежал к трамваю.

Но ему не удалось далеко убежать. Кто-то подставил ножку, кто-то схватил за руку, неизвестно откуда возник милиционер, и западня захлопнулась. Конечно, сумка оказалась совсем не его — мало ли таких сумок привезено из Москвы, — а ее владелец даже издали не походил на хулигана.

Герберт попал в отделение милиции, вызвали родителей. Оперативный дежурный терпеливо выслушал объяснения. Отчитал за то, что в тот раз не заявили в милицию, и наконец согласился принять во внимание «смягчающие вину обстоятельства».

— Имей в виду, что тебя никто не уполномочил на роль судьи и ты не имеешь права сводить свои личные счеты в публичном месте, — отчеканил лейтенант милиции. — А чтобы ты не забыл этого урока, я сообщу в школу.

Не помогли ни слезы матери, ни просьбы отца не портить мальчишке жизнь. Герберт молчал. Ему все сделалось безразличным. «Хорошо еще, — подумал он, — что я в тот раз не связался с милицией. Они меня наверняка посадили бы за разбитый нос».

Равнодушие с тех пор не покидало больше Герберта. Отец желает, чтобы он стал строителем? Пожалуйста, можно поступить и в строительный техникум. За ним, как тень, тянется дурная слава уличного мальчишки и хулигана? Плевать, зато однокашники не пристают. Получать двойки — значит потерять стипендию? Перебьемся, проживем и на тройках. На практических занятиях Герберт был одним из лучших: привык с детства все мастерить своими руками — игрушки, авиамодели, книжные полки и даже лыжи. Но в общественных делах он не участвовал. Какого черта лезть в глаза? Стараться? Куда спокойнее плыть по течению не быстрее и не медленнее, не лучше и не хуже других. Казалось, что так легче жить. Не возражал Герберт поэтому и против решения военного комиссара, хотя в свое время мечтал стать летчиком. По той же привычке он в первые месяцы службы старался ничем не выделяться среди других новобранцев.

Лишь понемногу Герберт стал понимать, что на флоте товарищи такого безразличия долго терпеть не будут. Помимо всего прочего, морская служба ему нравилась и, представляя свое будущее, он чаще видел себя стоящим на командирском мостике, нежели томящимся в опоясанной лесами конторе новостройки.

Нельзя сказать, что поведение Берзлапы как-то резко изменилось, но по окончании занятий в учебном отряде его направили нести службу на быстроходном и юрком погранкатере. Здесь малейшая ошибка рулевого может погубить катер и всю команду. Это известно всем. Такое доверие окрылило парня. Он был доволен, что там ни говори.