Он ускорил шаг, как бы желая остаться наедине со своими мыслями. С ним это случалось каждый раз, когда разговор задевал прошлое. Вход в него был запрещен даже для Аусмы. Только с Петерисом он позволял себе вспоминать о пережитом ими, и то не часто. Но сегодня она не собиралась мириться с ролью ребенка, которому указали на его место.

— Куда ты понесся? До поезда еще больше часа… Давай обсудим по-человечески, что куда поставить, а потом я довезу тебя до станции.

— Я обещал по дороге зайти к нашему классику, — объяснил Кристап. — Мы поедем вместе.

— Тогда, пожалуй, поиски вашего камня затянутся, — лукаво улыбнулась Аусма.

— Все может быть, — ответил Кристап, и трудно было понять, серьезно он говорит или шутит. Однако следующие его слова не оставляли сомнений: — К митингу обязательно вернемся!

Кристап вернулся из деревни в отличном расположении духа. Даже разногласия с районными бюрократами не могли омрачить его радость. Камень был превосходный, прямо-таки просился на пьедестал. Будь у Кристапа собственный домик с садом, он бы поставил его на самое видное место и пальцем не тронул — так внушительно выглядела глыба сама по себе. Наверное, разумно было бы возвращаться домой на грузовике вместе с камнем и просить шофера не гнать машину. А он поддался странному беспокойству и вскочил в ночной скорый поезд — не терпелось скорее взяться за работу. А может, он просто соскучился по Аусме?..

Мастерскую в его распоряжение передал профессор Аугуст Бруверис. Сам он давно жил в новом массиве на окраине города, но заглядывал сюда чуть ли не через день — затянулась перевозка неоконченных скульптур. И теперь сад перед домиком наполнился каменными людьми. В мастерской тоже стояло много фигур, главным образом глиняных и поэтому накрытых мокрыми простынями.

Помещение было просторное и высокое. Уютным казался только один угол, где стены сплошь покрывали наброски углем и тушью. В углу стоял диван, накрытый клетчатым пледом. На массивном дубовом столе рядом с двумя переполненными пепельницами — электрический проигрыватель и магнитофон.

Кристап до конца развернул створки похожих на ворота дверей, сбросил куртку, помылся, обулся в старые сандалии. Теперь осталось завести соответствующую настроению музыку — и можно начинать работу. Он перебрал груду пластинок, вынул концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Вытащил из пачки сигарету, сунул в рот, но забыл прикурить. Раскрыл бюст «Лагерной девушки» и оценивающе примерился к своей юношеской работе. Она рождалась долго и мучительно — в квартире матери до сих пор хранится дюжина забракованных им самим вариантов. Вначале никак не удавалось освободиться из силков памяти о живом человеке. Между тем скульптура была задумана как обобщенный символ, а вовсе не надгробие для Гиты, которую Кристап видел перед собой будто живую.

Последний вариант хотя бы выражал идею: человек не должен превращаться в жертвенную овечку, он способен бросить вызов мучителям, испытывая самые тяжкие страдания.

Хлопнула дверь. В мастерскую вошла Аусма. Вынула у него изо рта сигарету, поцеловала кончик носа, зажгла спичку, дала прикурить.

— Я думала, после той утомительной поездки ты будешь спать как сурок и я тебе подам завтрак в постель, — вздохнула она. — Но никак не могла проснуться пораньше.

— Зато заснуть ты можешь в любое время, — ворчал Кристап. — В мои годы такое расточительство непозволительно… Да, спасибо, что приходила поливать, — он кивнул на глиняные фигуры.

— Я аккуратно выполняла все указания главного командования, даже не подходила к телефону. Хотя какая-то дама с типичной женской назойливостью звонила тебе каждый день.

Она сняла трубку. Послышался длинный гудок.

— Работает.

Казалось, Аусма удивлена.

— С тех пор как я поставил себе телефон, ты и полчаса не можешь прожить, не услышав голоса какой-нибудь подружки, — ворчливое настроение не покидало Кристапа.

— Я просто проверяю. Мне только что звякнул Пич и пожаловался, что не может до тебя дозвониться. А ты уже два часа как приехал, — сказала Аусма и стала выкладывать из сумки еду.

— Наверно, хочет напомнить о завтрашнем митинге, — покачал головой Кристап. — Как будто я могу забыть!

— Нет, он говорил, что будет ждать тебя в порту, — Аусма посмотрела на часы. — Или у себя на даче. Хочешь, я вызову такси? — она собралась было снова поднять трубку.

Кристап перехватил ее руку.

— Пусть сам встречает свои делегации, мне некогда… Но почему у тебя сегодня такая праздничная физиономия? — Он потрепал ее по волосам. — Даже новая прическа?

— Для соблазна… Хочу сманить тебя на взморье. Погода на диво!

— Поезжай. Я буду работать.

Аусма бросила взгляд на головку каменной девушки.

— Хочешь что-нибудь поправить?

— Нет, пусть останется как есть. Немного наивно, примитивно. Но это часть моей биографии… Поставь, пожалуйста, кофе. Только завари покрепче, в турецком духе!

Аусма взяла со стола пепельницу и вышла.

У Кристапа вдруг пропало всякое желание думать о выставке. Когда рядом была Аусма, прошлое не занимало его. В ее присутствии его волновало лишь то, что происходило сейчас, сию минуту. И, пожалуй, будущее — воображение все чаще рисовало его вместе с Аусмой. Кристап отодвинул «Лагерную девушку» к стене. Лучше заняться более неотложным делом, подытожить результаты поездки.

Аусма вернулась в купальном костюме. Зачесанные назад волосы, обнажая высокий лоб, свисали на спину «конским хвостом». Она несла на подносе джезве с кофе, бутылку молока, тарелку с бутербродами. Села на диван, разложила еду на табуретке и сообщила:

— Позагораю тут. В заветринке теплее будет.

Кристап кивнул. Другого он и не ожидал.

— Ты сегодня тоже легкомысленно настроен…

Когда до Кристапа наконец дошло, что замечание Аусмы относится к музыке, он расхохотался и с деланным ужасом продекламировал:

— О темпоре, о морес! Чайковского знаешь по джазовым переложениям Рея Конифа, а шедевры литературы — по фильмам! Кой черт попутал меня связаться с тобой! Можешь ты мне это объяснить?

— Я хорошая кухарка! — невозмутимо отпарировала Аусма.

— Так просто меня не взять! Натощак даже лучше работается.

— Хорошо, будем считать, что творчеству способствует пустой желудок.

Это заявление не помешало Аусме проглотить два бутерброда и выпить полбутылки молока. Лишь после этого она приколола к стене лист бумаги, взяла уголек и быстрыми привычными штрихами начала набрасывать эскиз. На листе возникал Кристап. Его лицо на портрете выглядело моложе, одухотворенней и даже мужественней, чем в жизни. Аусма отнюдь не обладала талантом лакировщицы, скорее всего, то было свидетельство ее чувств.

— Прекрати! Терпеть не могу, когда меня рисуют, — сказал Кристап.

— Знаю, но мне заказали плакат для твоей выставки.

Кристап даже привстал от удивления. Взглянул на рисунок, недовольно скривился.

— Не хватает только розовых крылышек и нимба над головой. — Он отхлебнул кофе и еще больше помрачнел: — Опять пересластила.

— Социалистический реализм с уклоном в героическую романтизацию, — не осталась в долгу Аусма. — Словом, ярко выраженный дружеский шарж.

Тишину разорвал телефонный звонок.

— Не дают покоя, — нахмурился Кристап.

— Ответить?

— Не надо!

— А если что-нибудь важное?

— На собрания меня давно уже не зовут. Отучил, — усмехнулся Кристап.

— А вдруг близкий человек звонит. Почему ты этого не допускаешь?

— Близкий человек не звонит по телефону. Он приходит.

Кристап пристально посмотрел на Аусму. Затем, точно опасаясь, что выдал себя с головой, быстро отвернулся, вытащил из портфеля кучу фотографий, рассыпал их по полу, сел перед ними, как гадалка перед картами, и ногой принялся расталкивать их по кучкам. На всех фотографиях был изображен один и тот же изгиб леса, только снятый в разных ракурсах с различных расстояний. Кристап отобрал несколько и отложил в сторону.