– Ты-то откуда знаешь? Ты эти концлагеря видел?

– А то. И рвы вокруг видел, и проволоку, даже на язык ее пробовал: новая проволока, крепкая. А еще крематории немецкие на колесах у них там. Сам видал. Целых пять штук…

– Откуда известно, что немецкие?

– Так я внутрь залезал.

– Врешь, Тиня, врешь, брешешь, как собачонка!..

– А вот ни капли не вру. Там все и увидал, там все и понял окончательно… Немцы, они народ последовательный: учет и принципы любят. Был у нас в школе один такой Цвейгенбаум: оценки не за смысл, за правильную последовательность ставил. Ты ему какую-никакую последовательность изложи – он тебе пятеру и вкатит. Вот, допустим. «В Африке водятся крупные животные: слоны, бегемоты, белые медведи, овцебыки, львы и тигры». Он на весь класс и подтвердит: «Это есть верно, все перечисленные животные являются крупными». А что белых медведей и овцебыков в Африке отродясь не бывало, так это ему по барабану. Сказано крупные, значит, крупные. Вот если б ты ему среди крупных животных шакала или шимпанзе назвал, тогда сразу – два балла. А так – пятёра, и все тут…

– Тебе, Тинек, сколько годков стукнуло?

– Так четырнадцать с половиной уже.

– И чего ж ты, дурья твоя башка, на планшет свой крематории не сфоткал?

– А сфоткал, сфоткал! Пролез под проволокой и сфоткал! И снутри и внаружи…

От страсти Тиня путает звуки, запинается в словах:

– Говорю ж тебе: надписи там на немецком, а не на английском. И двери у печки сжигательной – той самой конструкции, что и в этом… ну как его… в Дахау… Я это самое Дахау с печкой в одной книжке видел. Снимок давний, но снимок ясный: стоит пред печкой такой весь из себя полосастый узник, стоит и в ус не дует! А рядом с ним – немецкий улыбчивый солдат. И про что-то они меж собой уж так дружелюбно, уж так приятельски беседуют, вроде конструкцию этой самой печки обсуждают. Обсуждают, наверно, как туда лучше пленных засовывать: головой вперед или ногами? А может, блин, по частям? Вот был бы я там – мне б мою ножку вялую сразу с корнем выдернули… Не любили, говорят, немцы, калек. Но я ж не просто калека! Я – веселый калека! Какой есть, такой, на хрен, и хорош! Но тебе, дядя московский, я это еще кое-как разъяснить могу. А вот немцам точняк не смог бы…

Тиня переводит дыхание и снова начинает набивать медно-оливковую свою трубку.

– Точно, точно немецкая конструкция, – говорит он уже раздумчивей, – такая конструкция – когда печка обе створки тебе навстречу распахивает! Иди, мол, ко мне, мой желанный «биологический остаток». А я не «биологический остаток человеческого происхождения». Я цельный, хоть и укороченный!.. Ну, в общем, скинь адресок, перешлю тебе фотки крематориев немецких в Москву, там своим покажешь. У вас небось про такие машины для существ «человеческого происхождения» молчат в тряпочку. Потому что у самих рыльце в пуху!

Тиня снова осерчал:

– Или просто не хотят ваши министры с укроповскими министрами за обрубки наших тел по-настоящему цапаться… А может, немцам уже потихоньку продались…

Мне стало не по себе. Я поспешил ответить:

– Брось, Тиня, брось! Скажешь тоже…

– Ладно, это я с досады… И потом… Увел ты меня в сторону, дядя московский, своими вопросами, от Саур-могилы. И насчет того, что вкалывают у нас в Донбассе, я тоже недосказал. Тут у нас, дядя, все не так, как у вас или у соседей наших укропистых. Здесь вкалывать с детства привыкли. Взял «корчагина» в руки и вперед! И долбишь, и долбишь породу этой киркой…

– Особенно ты много долбил.

– А че? Ты думаешь, трубочку медную мне хозяин сувенирный за так подарил? Дулю тебе с маком! Я ему все утро товар сортировал, этикетки переклеивал, циферки на ценниках выводил. Цифры – любимое мое дело!.. Из-за этих цифр я тогда у Саур-могилы чуть и не погорел. Неправильно расстояние рассчитал. Да ты сам посуди: вечер, от усталости все перед глазами скачет, воздух снопами колышется. А тут выскочили украды из-за кустов, и показалось мне, что они совсем близко, рядом. Я и встал как парализованный. Но потом, конечно, сообразил: метров сто от них до меня. И запрыгал я опять в сторону наших позиций.

Они мне негромко так: «Стой, пацюк кремлевский!»

Ну, я только сильней припустил. Костыль потерял, а рюкзак с плеч не скидываю. Пот глаза заливает, и, понимаешь, опять в цифрах чуток просчитался: бой в эти минуты впереди меня по-настоящему начался – тяжелые мины стали падать, стрельба беспорядочная. Я сперва подумал: еще минута – и допрыгаю до наших. А потом, смотрю: отсекают украды нашим передовым частям путь к отступлению, отсекают от кургана, от Саур-могилы, бьют позади них! Правда, ни бээмпе, ни танков украдовских пока нет. На дороге только те украды, что меня окликнули. Скорей всего, дээрге: диверсионно-разведывательная группа.

Тиня все никак не закурит, он вытирает взмокший на мартовском холоде лоб, от напряжения покашливает.

– Тут впереди на секунду стихло, и враз услыхал я: автомат сзади передернули, потом – выстрелы. Это задние украды меня на прицел взяли! Я тогда – в сторону, к леску, к другой стороне проселка метнулся, подальше от главной дороги. Не ушел бы, конечно. Костыля-то нет, споткнулся, об землю гахнулся. Полторы ноги – это тебе, дядя, не шутка. Думал, сейчас добьют. Лежу, смерти жду. И тут впервые жуть как невесело мне стало. А уже и шелест прошлогодней травы слышу: подходят.

Вдруг бабий голос такой затаенно-звонкий вверх взметнулся. Я и не заметил сперва, что среди тех четверых – баба в камуфляже, думал, одни мужики. Баба ихняя и говорит по-украински, с хрипло-звонкой такой печалью. Я тебе переведу, ты не поймешь по-ихнему. А сказала баба так: «Грех убогого кончать. Пускай тушкан этот к себе в нору прыгает. Рюкзак с него сдерните, может, чего пожрать у него там найдется»…

И аж зазвенела в ее голосе грустинка, так приятно стало, как иногда кран водопроводный звенит, когда из него вода потихоньку льется… Мне ее жаль даже стало. И незаметно так я тогда не за себя – за нее резко переживать начал. Думаю, сейчас засекут наши ее голос, не будут разбираться, кто да что, кончат тут же… Я даже привстал. Хотел рукой ей махнуть: мол, не звени голосом, дура!

Ну, и получил тут же по руке от ближнего украда прикладом.

А наши не услышали. Зато другие украды из дээрге на нее вызверились.

– Мовчи, Дарка! – крикнул один, костлявый такой, с усами. – Мовчи, стэрво! Тут тоби нэ Новоград-Волыньский! Скинчилась твоя влада, пидстылка дывизионна…

Тут слышу – хрусь-хнысь! А потом как словно мешком под завязочку набитым об землю – шмяк! Уже после понял: эта самая Дарка – прикладом своего же. Властная баба оказалась… И опять, глуша хрипло-звонкий свой голос, про убогих и калик перехожих что-то на мове своей проговорила.

Она это по-украински сказала – и так певуче, хоть и с хрипом у нее получилось, что я от удовольствия аж рот до ушей растянул.

– Да ты, я смотрю, украдам тайно сочувствуешь.

– Украдов мы всех куда надо определим. Но без живодерства. А с бабами… С бабами мы не воюем.

– Ладно, пошутил я. Но вот про женский род ты с присвистом говоришь. Не иначе бабником вырастешь.

– Не, куда мне… Просто голос у той украдки был какой-то особенный.

– Ну, а дальше-то, дальше что?

– Дальше содрали они с плеч моих рюкзак, дали, конечно, три-четыре раза по голове, а потом по почкам, и тихо так, теперь без всякого шорханья, уже втроем в лесопосадочке растворились. Ну, а четвертый, костлявый, уже мертвый был, так и остался лежать рядом со мной. Кой-кому про тот случай я, конечно, не утерпел, рассказал. С той поры и стал я – Тиня-тушкан…

Мне нужно было ехать по делам. Я уехал, но под вечер опять вернулся. Привез Тине московскую куртку с блестящими пуговицами. Он радовался как десятилетний…

Книжный рынок пустеет. Солнце затягивается порванным закатным веком: как у раненного в лицо ополченца, которого видел здесь же, вчера утром, на входе.