Да только нет у меня в запасе ничего ему не известного (такова природа риелторской премудрости), и я решаю не подходить, остаюсь у своей машины и уважительно наблюдаю за ними. Они расположились спиной ко мне, их скромный пикник уютно, по-свойски дополняет панорамный вид кажущейся какой-то зарубежной реки, и все их надежды связаны с новым жильем. Есть люди, умеющие прекрасно обходиться собственными силами, и, по самой достоверной статистике, оседают они там, где им будет житься лучше всего.
– Догадайся, насколько я проголодался, – говорит Пол поверх горячей крыши машины; он ждет, когда я открою его дверцу. Пол щурится от солнца и сейчас неприятно смахивает на малолетнего преступника.
– Дай подумать, – отвечаю я. – Предполагалось, что ты добудешь для нас что-то из ебаных торговых автоматов.
«Ебаных» я вставил, чтобы потешить его. За нами погромыхивает автострада: легковушки, фургоны, взятые напрокат прицепы – Америка в послеполуденном субботнем движении.
– Похоже, я лажанулся, – говорит он, возвращая брошенную мной перчатку. – Но сейчас я съел бы и жопу дохлого бегемота.
Зловредная ухмылка еще сильнее портит черты его припухлого детского лица.
– На пустую голову полезнее суп, – отвечаю я и щелкаю замком его дверцы.
– Лады, дох-туур! Дох-тур, дох-тур, дох-тур, – произносит он, рывком открывает дверцу и ныряет в машину. И оттуда до меня доносится: «гав-гав-гав-гав». Не знаю, что это означает. Счастье (как у настоящей собаки)? Гибель счастья от руки неуверенности? Страх и надежда, помнится, читал я где-то, с изнанки очень похожи.
Послеполуденный ветерок доносит до сидящей в тени липы Кристи непонятные звуки – собачий лай, издавемый моим сыном в машине. Она оборачивается, недоуменно смотрит на меня. Я машу ей рукой – мимолетный жест, которого ее неотесанный отец не видит. А затем сую голову в горячую, как печь, машину, и мы с сыном устремляемся к Куперстауну.
В час дня мы останавливаемся у придорожной закусочной, и я отправляю Пола за пакетом сэндвичей и «Диет-Пепси», а сам отправляюсь в мужскую уборную, чтобы смыть с моей руки мертвого гракла. Потом мы снова летим по магистрали, минуя «Тропу Аппалачей», прорезая южные Беркширы, где Пол не так давно был узником «Лагеря горемык», впрочем, теперь ему не до упоминаний об этом, так глубоко погрузился он в свои запутанные заботы – обдумывание думания, безмолвное гавканье и, возможно, колотье в пенисе.
Продышав полчаса кислым запахом его пота, я предлагаю Полу снять майку «Счастье – это одиночество» и надеть новую – дабы переменить картинку, символически переодеться для нашего путешествия. К моему удивлению, он соглашается, стягивает старую грязную футболку, беззастенчиво выставив напоказ свой не загорелый, безволосый и на удивление тряский торс. (Возможно, он вырастет полноватым, в отличие от Энн и меня; хотя, если Пол переживет свои пятнадцать лет, это будет без разницы.)
Новая майка велика ему – длинная, белая, с суперреалистическим изображением оранжевого баскетбольного мяча на груди и рубленой надписью красного цвета: The Rock[79]. Пахнет она новизной, крахмалом и химической чистотой и, надеюсь, сможет замаскировать сальный душок немытости Пола до времени, когда мы вселимся в «Харчевню Зверобоя», где я загоню его под душ и украдкой выброшу старую майку.
В скором времени съеденные нами сэндвичи сказываются на Поле, он снова погружается в мрачное молчание, затем веки его тяжелеют, а когда по обе стороны дороги начинают мелькать стандартные образцы зеленой идиллии Массачусетса, соскальзывает в сон. Я включаю радио, чтобы послушать прогноз погоды, выяснить, что творится на дорогах, и, быть может, узнать подробности вчерашнего убийства, которое произошло как-никак в центре Новой Англии, лишь в восьмидесяти милях к югу от меня, в пределах обзорной зоны радаров горя, утраты, надругательства. Однако и на длинных волнах, и на ультракоротких звучат лишь обычные новости о дорожных смертях выходного дня: шесть в Коннектикуте, шесть в Массачусетсе, две в Вермонте, десять в Нью-Йорке. Плюс пятеро утонувших, трое унесенных океаном в лодке, двое упавших с большой высоты, один задохнувшийся, один «погибший от пиротехники». И никаких зарезанных. По-видимому, информация о вчерашней ночной смерти сочтена непригодной для праздников.
Я шарю вокруг программы новостей, радуясь тому, что Пол временно недееспособен и мой мозг получил возможность самостоятельно отыскать для себя уровень комфорта. Медицинская программа «Звоните – отвечаем» радио Питтсфилда предлагает «безболезненную помощь с эрекцией»; посвященный финансовым вопросам христианский радиомарафон Шатикока обсуждает отношение Создателя к документам, связанным с главой 13 (некоторые Господь находит правильными); еще одна станция подробно рассказывает о людях, коротающих в Аттике пожизненное заключение, выпекая булочки, которые девочки-скауты затем продают «населению». «Мы считаем, что не стоит полностью отсекать нас от попыток увеличить количество добра в мире, – говорит один из них (остальные смеются), – просто слоняться в наших зеленых костюмчиках по камерам друг друга и махать кулаками нам неохота». И кто-то добавляет фальцетом: «Во всяком случае, нынче вечером».
На границе штата Нью-Йорк мы попадаем в статическую зону, и я выключаю приемник. Сын сидит рядом, припав изуродованной ножницами головой к прохладному оконному стеклу, разум его блуждает в какой-то густо населенной, зачумленной воспоминаниями тьме, заставляя пальцы Пола приплясывать, а щеку подергиваться, как у щенка, которому снится побег на свободу, мой же разум с неожиданной приязнью обращается к большому синему особняку на холме, который принадлежит домостроителю О’Деллу; к мыслям о том, какой это отличный, пусть и обезличенный, но отвечающий нашим мечтаниям дом – место, в котором любая современная семья какого угодно склада и супружеского опыта ощутила бы себя, не сумев наладить разумно приличную жизнь, безмозглой идиоткой. Правда, сам я «налаживать» жизнь так и не наловчился – даже в самые наши безмятежные дни, когда мы были опрятной семьей и жили в солидном хаддамском доме. Как-то не удавалось мне никогда соорудить достаточно прочный фундамент, создать принципы семейного устройства, которые были бы приняты каждым из нас. Я слишком отдавался работе спортивного журналиста; никогда не считал, что обладание домом так уж отличается от его аренды (вся разница в том, что в другой переехать нельзя). По моему разумению, основу всей жизни составляют ощущения непредвиденности и возможности неизбежной перемены в положении вещей, пусть мы и прожили в том доме больше десяти лет, а я задержался в нем и еще на какое-то время. Мне всегда казалось достаточным просто знать, что кто-то любит меня и будет любить всегда (я и сегодня пытался убедить в этом Энн, и она снова отмахнулась от моих слов), что только это знание, а не какой-либо из персонажей пьесы и образует mise en scène любви.
Чарли, естественно, придерживается решительно противоположных воззрений, он верит, что хорошая постройка подразумевает хорошее строительство (вот почему он так лихо управляется с правдой без прикрас: у него разум настоящего республиканца). Чарли, как я узнал, тайком наведя справки, ничуть не смущало, что его старик, обладатель собственного места на товарной бирже, владел pied-a-terre[80] на Парк-авеню, содержал в Форест-Хиллсе еще одну семью, полностью корсиканскую, и вообще был своего рода «серым кардиналом», которого молодой Чарлз видел очень редко и именовал исключительно «отцом» (не папой, Хербом, Уолтом или Филом). Все было в полном порядке, пока существовала достопочтенная, старая, крытая шифером, многотрубная, плотно обставленная колоннами, украшенная витражными окнами, обнесенная широкой зеленой изгородью, окруженная булыжным двором георгианская резиденция в Старом Гринвиче, пропахшая туманом, бирючиной и лодочным лаком, полировкой для меди, сырой обувкой и старыми сундуками, притащенными из подсобки при бассейне. Это, по мнению Чарли, и образует жизнь и, вне всяких сомнений, истину: наличие физического места швартовки. Крыша над головой, доказывающая существование головы. С чего бы еще подался он в архитекторы?
