– Насколько я понимаю, в подобных местах всегда не хватает самостоятельно мыслящих людей. С баптистами и пресвитерианами та же история.

– Кажется, Сартр сказал, что свобода не стоит и гроша, если ты не можешь действовать исходя из нее.

– Звучит по-сартровски. И я вспоминаю то, что всегда думал о коммунах хиппи, кибуцах, кретинских утопических идеалах любого пошиба: позвольте появиться на свет всего лишь одному независимому человеку – и из всех остальных тут же попрет наружу Гитлер. И если славному парню вроде Ирва не удалось добиться от подобного идеала хоть какого-то толка, мы, все остальные, можем спокойно сидеть на своих местах. Не знаю, имеет ли это какое-нибудь отношение к цельности, но, по-моему, имеет.

Мы проходим мимо старого здания с грязной витриной лавки старьевщика, в которой беспорядочной грудой прямо на грязный бетонный пол навалены помятые чайники, деревянные отельные плечики для одежды, сломанные вафельницы, обрывки седельной упряжи, шипованные шины, рамы для картин, книги, абажуры и масса другого хлама – барахло, которое прежний хозяин лавки не смог никому всучить, когда прогорел и покинул город. Однако в стекле витрины я неожиданно и безрадостно вижу себя – окрашенного поярче старого хлама, но все-таки тусклого, ростом, к моему удивлению, на добрых полголовы ниже Ирва, идущего наполовину ссутулясъ, как будто некие силы ухватились в моем животе за кишки с сухожилиями и тянут их на себя, заставляя меня горбиться, втягивать голову в плечи на манер, который, совершенно уверен, никогда мне присущ не был, и теперь, увидев себя таким, я прихожу в ужас! Ирв, разумеется, своего отражения не замечает. Я же решительно расправляю плечи, коченею наподобие манекена, набираю полную грудь воздуха, вытягиваюсь в струнку и вращаю, точно маяк, головой (примерно то же я проделывал вчера на каменной ограде, что смотрела на «Центральный регион Кожаного Чулка», но проделывал по менее серьезной причине). Ирв между тем продолжает распространяться о своих заботах насчет цельности. Мы достигаем подножия холма, минуем дешевую, всего на два рабочих стола, риелторскую контору под названием «Недвижимость Города Холмов», ни разу не попавшемся мне на глаза по дороге сюда.

– А кстати, – говорит Ирв, методично топая вперед, на замечая моей яростной разминки и расстегивая на своем кардигане пуговицу, чтобы охладиться попутным ветерком, – после полудня стало совсем жарко. – У тебя много друзей?

– Не очень, – откидывая голову назад и поводя плечами, отвечаю я.

– У меня тоже. Имитаторы встречаются только компаниями, а я предпочитаю долгие одинокие прогулки по пустыне или житье в палатке.

– Ну а я подался в рыболовы-любители. – Я немного ускоряю шаг. Работа плечами и шеей пробудила боль там, куда меня ударил бейсбольный мяч.

– Вот видишь? То-то и оно. – Что это означает, сказать не могу. – А как у тебя с подругой? Все устроено?

– Ну… – отзываюсь я и со смущением понимаю, что уже долгое время о Салли не вспоминал. Мне следовало позвонить в Саут-Мантолокинг до того, как она сядет в поезд. Переиграть наши планы, перенести встречу на завтра. – С этим у меня все путем, Ирв.

– Жениться не собираешься?

Я улыбаюсь ему, мужчине с двумя женами в прошлом и третьей на подходе, человеку, который не видел меня двадцать пять лет и очень старается утешить в моей беде, честно открывая передо мной свою простую душу. Большая часть человеческой доброты сильно недооценивается, вы уж поверьте.

– Похожу пока в холостяках, Ирв.

Он кивает, довольный тем, что мы с ним оказались в одной лодке, пусть и протекающей.

– Я так и не объяснил по-настоящему, что имею в виду под «цельностью», – говорит он. – Это просто-напросто мои еврейские дела. У других, наверное, все не так.

– Пожалуй.

Воображение рисует мне одну за другой десять цифр телефонного номера Салли, отсчитывает гудки и слышит, как ему отвечает сладкий голос.

– Я думаю, занимаясь риелторством, ты получаешь очень хорошую возможность ощущать свойственное каждому человеку стремление к ней. Я хочу сказать, как члену человеческой общины.

– Стремление к чему?

– Да все к той же цельности, – улыбнувшись, отвечает Ирв. Он почувствовал некоторое сопротивление с моей стороны и, возможно, прикидывает, не бросить ли ему эту тему (я бы так и сделал). Мы уже дошли до стоящей на другой стороне улицы «Молочной Королевы», к которой и направлялись по взаимному согласию, высказывать которое необходимости не видели.

– Вообще-то я не думаю, что сообщества людей так уж цельны, Ирв, – говорю я. – Мне они представляются – и у меня есть тому множество доказательств – изолированными контингентами, старающимися укрепить иллюзию неизменности, которую они как иллюзию и воспринимают, полную. Если в этом есть хоть какой-то смысл. Покупательная способность – лишь инструмент. А цельность, если я что-нибудь в ней понимаю, к ним, в сущности, никакого отношения не имеет. Возможно, риелторство – не такая уж и хорошая метафора.

– Ну, пожалуй, смысл в твоих словах есть, – говорит Ирв, явно не согласившийся ни с одним из них, а зря – мое определение общины отлично согласуется с принятым понятием имитации, равно как и с неприятным опытом, который Ирв получил в кибуце. (На самом деле «община», «общность» принадлежат к числу слов, которые я ненавижу, поскольку любая практическая их применимость сомнительна.)

Я уже распрямился окончательно, став почти таким же подтянутым и высоким, как Ирв, другое дело, что он мускулистее меня – сказались месяцы, которые он провел, мотыжа с автоматом на спине сухую землю и одновременно высматривая орлиным взором кровожадных, предпочитающих разобщенность арабов.

– Но с другой стороны, так ли уж ее достаточно, Фрэнк? Иллюзии неизменности? – спрашивает Ирв тоном борца за идею. Нечего и сомневаться, это тема, на которую он готов ожесточенно спорить с любым встречным-поперечным; возможно, она и составляет его подлинный интерес, делающий счастливую жизнь Ирва своего рода официальным расследованием того основательного и крепкого, что лежит за пределами имитаторства, – в отличие от моей, ставшей путешествием к месту, которое только еще предстоит определить, хоть оно и внушает мне большие надежды.

– Достаточно для чего?

Мы перешли через улицу к МК, которая, под стать ветшающему городу, допотопна и сама – унылая, тусклая и осыпающаяся. Онеонта так и не достигла пока своей заветной цели, не стала курортным городом, не обзавелась отелями с конференц-залами. Заведение это отнюдь не так симпатично, как «Фрэнкс», хотя общего у них немало, и, стоя сейчас перед ним, я чувствую себя как дома.

– У меня все это связано с цельностью, – говорит Ирв, вставший вместе со мной в конец короткой очереди коренных онеонтанцев и читающий меню, от руки написанное на доске. Я нахожу там моего всегдашнего фаворита, вафельный рожок с «обливным» мороженым, и на краткий миг чувствую себя неподобающе счастливым. – Ожидая тебя в больнице, я вспоминал время, – левантийские губы Ирва изгибаются в добродушном недоумении, – когда наши родители были женаты и мы с тобой жили в доме Джейка. Я был там, когда умерла твоя мать. Мы с ней хорошо понимали друг друга. И вот прошло двадцать пять лет, за которые мы с тобой ни разу не виделись, и вдруг столкнулись здесь, среди северных лесов. И я понял – понял, пока расхаживал по приемной, тревожась за твоего паренька, – что ты единственная моя связь с тем временем. Я не собираюсь раздувать из этого бог весть какую историю, но ведь ты самое близкое подобие родни, какое у меня есть. А мы даже не знаем друг друга.

Выбирая себе мороженое и не глядя на меня, Ирв тяжело опускает большую, мясистую, волосатую ладонь с бриллиантовым кольцом мне на плечо и удивленно покачивает головой.

– Не знаю, Фрэнк, – он скашивает на меня глаза, а затем возвращается к изучению меню, – жизнь так чудна и изобретательна.

– Это верно, Ирв, – соглашаюсь я. – Совсем как мартышка.

И тоже кладу ладонь, далеко не такую большую, ему на плечо. И хоть мы не пускаем слюни, не бросаемся в объятия друг друга, а просто стоим в очереди за мороженым, однако обмениваемся при этом немалым числом сдержанных, но недвусмысленных хлопков по плечам и такими чувствительными взглядами глаза в глаза, что в любой другой день, не столь странный, как этот, я бы сейчас уже сломя голову драпал к вершине холма.