– Да, конечно, я и об этом забыл. Так я, пожалуй, подверг бы тебя жестокому обхождению.

Я прижимаю его к себе еще сильнее, ощущая под ладонью колкую подбритую шею сына, наушники «уокмена», сухожилия, вдавливая лицо Пола в мою рубашку, так что нос его утыкается мне в грудину, а бородавчатые пальцы и даже камера врезаются в ребра. Я не вполне понимаю, что делаю или чего жду от него: перемен, посулов, уступок, обещаний того, что нечто важное изменится к лучшему или оправдает мои ожидания, – и все это он выразит на языке, в котором нет слов.

– Ну почему ты такой мелкий говнюк? – с трудом выговариваю я. Наверное, я делаю ему больно, однако отец вправе рассчитывать, что его не станут отталкивать, и потому я притискиваю к себе сына еще крепче, намереваясь держать его так, пока он не изгонит из себя бесов, не отречется от них, не зальется горячими слезами, унять которые могу только я. Папочка. Его.

Однако этого не случается. Мы оба начинаем неуклюже шаркать ногами по тротуару перед тренажерами и почти мгновенно, понимаю я, привлекаем внимание туристов и местных прихожан, вышедших на воскресную прогулку, плюс поклонников бейсбола, направляющихся к святилищу, как следовало бы и нам, вместо того чтобы предаваться здесь вольной борьбе. Я почти слышу, как они бормочут: «Эй, что там происходит? Похоже, ничего хорошего. Надо бы вызвать кого-нибудь. Лучше позвонить. Иди позвони. Копам. Девять-одиннадцать. Куда катится эта чертова страна?» Хотя они, конечно, ничего не говорят. Просто стоят и смотрят. Иногда жестокость гипнотизирует.

Я отпускаю сына, позволяю ему отскочить от меня и вижу его посеревшее от гнева, отвращения и стыда лицо. Мои пальцы зацепили его рассеченное ухо, оно снова закровоточило, маленькая повязка съехала набок. Я перевожу взгляд на свою руку и вижу ярко-красную кровь на среднем пальце и мазок на ладони.

Пол глядит на меня, приоткрыв рот, его левая рука – правая еще держит камеру, которую он вонзал в мои ребра, – засунута в карман мешковатых бордовых шортов, он словно хочет сказать, что к самой своей ярости относится с пренебрежением. Суженные глаза поблескивают, хотя зрачки расширены и нацелены на меня.

– Ладно, пошутили, и будет. Ничего страшного, – говорю я. И улыбаюсь сыну криво и безнадежно. – Дай пять.

Я протягиваю ему руку, другую, окровавленную, тоже засовываю в карман. Остановившиеся на парковке туристы в солнечных очках продолжают наблюдать за нами с расстояния в сорок ярдов.

– Дай сюда сраную биту. – Кипящий от гнева Пол игнорирует мою руку, с топотом проходит мимо меня, отрывает от забора голубую биту, пинком распахивает дверь тренажера и входит в него с видом человека, приступающего к выполнению задачи, до которой у него всю жизнь не доходили руки. (Наушники так и обхватывают шею, камера распирает теперь карман шортов.)

Оказавшись внутри «Дино-Экспресса», он укладывает биту на плечо, подходит к «пластине» и смотрит на нее так, точно она – лужа. Потом неожиданно поворачивает ко мне одухотворенное гневом лицо, опускает взгляд на свои ноги, словно собираясь выровнять их по чему-то, – бита по-прежнему лежит на плече, хоть он и предпринял одну вялую попытку поднять ее повыше. Замах далеко не устрашающий.

– Бросай сраные деньги, Фрэнк! – кричит он.

– Бей с левой, сынок, – говорю я. – Ты же левша, не забыл? И отступи немного назад, иначе замах не тот будет.

Пол бросает на меня еще один взгляд, говорящий, что я предал его самым подлейшим образом, и почти улыбается.

– Просто брось деньги, – повторяет он.

И я делаю это. Опускаю два четвертака в неглубокий черный ящик.

На сей раз зеленая машина оживает гораздо быстрее – похоже, мне удалось расшевелить ее, – верхняя красная лампочка начинает тускло светиться под солнцем. Затем следует стрекот, и снова весь агрегат содрогается, загрузчик вибрирует, резиновые покрышки начинают стремительно вращаться. Первый белый мяч покидает свой резервуар, скатывается по металлической направляющей, исчезает, появляется снова, и проносится над пластиной, и ударяет в сетку точно там, где я стою и размышляю о своих упрятанных в карманы пальцах, и заставляет меня отступить на шаг.

Пол, разумеется, даже не замахивается. Просто стоит спиной ко мне, глядя на машину, бита свисает за его головой с плеча, безвольно, точно мотыга. Бить он намеревается с правой.

– Отступи немного назад, сынок, – снова прошу я, когда машина предпринимает, гудя и подрагивая, вторую попытку. И еще один снаряд проносится совсем рядом с животом Пола и снова врезается в ограждение, от которого я уже отошел на порядочное расстояние. (Мне кажется, что Пол, наоборот, подступил к ней немного ближе.) – Подними биту повыше, приготовься к удару.

Ритуалы отбивания мяча мы с ним выполняли с его пяти лет – на нашем дворе, на спортивных площадках, на поле битвы времен Войны за независимость, в парках, на Кливленд-стрит (правда, это было уже давно).

– Какая у него скорость? – спрашивает он – не меня, а кого-то еще – машину, силы судьбы, которые могут прийти ему на помощь.

– Семьдесят пять, – говорю я. – Райана Дюрен посылал под сто. Спан – под девяносто. Ты можешь успеть ударить. Только глаза не закрывай (как это сделал я).

Каллиопа приступает к исполнению No use in sit-ting a-lone on the shelf] life is a hol-i-day.

Машина снова начинает биться в истерике. Теперь Пол наклоняется, бита все еще лежит на плече, он вглядывается, полагаю я, в зазор, из которого должен выскочить мяч. Впрочем, когда тот появляется, Пол немного отшатывается назад, позволяя ему просвистеть мимо и снова врезаться в сетку.

– Слишком близко, Пол. Слишком, сынок. Он тебе мозги вышибет.

– Не та скорость, – отвечает он, издает тихое ииик и гримасничает.

Машина готовится к предпоследнему броску. Пол (бита на плече) с секунду наблюдает за ней, а потом, к моему удивлению, нескладно переступает на «пластину» и поворачивается лицом к машине, и та, не имея ни мозгов, ни души, ни снисходительности, ни страха, ни опыта, а лишь умея швыряться мячами, продавливает сквозь темную прореху еще один мяч, и тот, пронизав живой воздух, бьет моего сына в лицо, и сын навзничь рушится на землю с каким-то жутким шлепком – «твок». И вот тут уже все меняется.

За кратчайший промежуток времени, которое воспринимается мной не как время, а как слитный рокот какого-то мотора в моих ушах, я проскакиваю в дверь и опускаюсь рядом с ним на дерн; я словно рванулся к Полу еще до удара. Упав на колени, я хватаю его за плечо, локти Пола притиснуты к телу, ладони закрывают лицо – глаза, нос, щеку, челюсть, подбородок, – и из-под них вырывается долгий, почти непрерывный звук «вииии», который издает он, кучей лежащий на «пластине», напрягшийся, поджавший колени узел испуга и слепящей боли, исходящей я не понимаю откуда, руки мои суетятся, однако они беспомощны, сердце бухает в ушах, точно пушка, в мокрую кожу головы вонзаются иглы, а сама голова опустела, только ужас в ней и остался.

– Дай посмотреть, Пол. – Мой голос звучит на пол-октавы выше обычного, но говорить я стараюсь спокойно. – Как ты?

Тут в меня попадает выпущенный машиной пятый мяч – крепкий удар, словно кулаком по загривку, – и, отскочив, уходит в сетку.

«Вииии, вииии, вииии».

– Дай посмотреть, Пол, – говорю я, и разделяющий нас воздух странно краснеет. – Как ты? Дай посмотреть, Пол. Как ты?

«Вииии, вииии, вииии».

Люди. Я слышу, как они приближаются к нам по бетону.

– Звони сейчас же, – говорит кто-то. – Я их на полпути от Олбани расслышу.

– Это же надо.

– Ничегооо себе.

Лязгает дверь клетки. Туфли. Дыхание. Обшлага брюк. Чьи-то руки. Запах промасленной кожи бейсбольного мяча. «Шанель № 5».

– Охххх! – Пол с силой выдыхает, пытаясь успокоить боль, поворачивается на бок, локти по-прежнему прижаты к ребрам, лицо закрыто ладонями, ухо, которое я растревожил, слишком крепко вцепившись в шею сына, продолжает кровоточить.

– Пол, – говорю я во все еще красноватый воздух, – дай мне посмотреть, сынок.