– В итоге моим клиентам негде жить, Тед. – Я понижаю голос до еле слышного шепота. С большим удовольствием придушил бы его собственными руками. – Мы с вами условились об эксклюзивных правах, у нас всего лишь вчера разговор об этом шел, и вам следовало сначала связаться со мной, чтобы я мог выдвинуть конкурентоспособное предложение, мне дали на это полномочия (или почти дали). Сто пятьдесят пять. По полной, как вы сказали, программе.

– Ну… – Унылая пауза. – Пожалуй, если бы вы вернулись к ста шестидесяти, я мог бы сказать корейцам, что просто забыл о вашем предложении. И ваша контора смогла бы договориться обо всем с «Богемией». Девушку зовут Эвелин, фамилию я запамятовал. Маленькая такая, хваткая.

– Я думаю, Тед, нам придется подать на вас в суд за нарушение контракта. – Я говорю это спокойно, но никакого спокойствия не ощущаю. – Это на пару лет задержит продажу вашего дома, а тем временем цены упадут, и выздоравливать вам придется у себя на дому.

Полная чушь, конечно. С клиентами мы не судимся. Для бизнеса это самоубийство. Мы просто возьмем наши 3 %, половину которых, а именно 2325 долларов, получу я, подадим бессмысленную жалобу в Риелторский совет штата и забудем о случившемся.

– Ну, я так понимаю, вы обязаны делать то, что обязаны, – говорит Тед. Уверен, он, одетый в джемпер без рукавов и летние брюки, снова стоит у окна «комнаты для танцев», блуждая взглядом по своей перголе, пиршественным фонарикам и бамбуковому забору, в котором он только что пробил для себя широкий проход в тюрьму. Интересно, потрудились ли корейцы прогуляться вчера вечером по задам дома? Впрочем, большая, ярко освещенная тюрьма могла бы внушить им ощущение защищенности. Они не дураки, корейцы-то.

– Не знаю, что и сказать, Тед.

В соседней комнате шумные едоки снова залязгали столовыми приборами, набивая рты блинами и болтая о том, в какой мере работы по ремонту обочины того шоссе, что ведет отсюда в Рочестер, скажутся на времени, которое приходится тратить на езду до Фоллса. Меня больше не знобит, напротив, мне становится жарко, как в финской бане.

– Чем судиться со мной, Фрэнк, вы лучше порадуйтесь за меня. Мне, может быть, и жить-то не больше года осталось. Стало быть, хорошо, что я продал дом. Могу теперь к сыну переехать.

– Я ведь и вправду хотел продать его для вас, Тед. – Неожиданное упоминание о смерти словно ударяет мне в голову, я обморочно лепечу: – И фактически продал его.

– Вы найдете для них другой, Фрэнк. Не думаю, что мой им понравился.

Я резко отталкиваю от себя стопку прошлогодних билетов на «Твоя пушка у Энни» и замечаю, что кто-то подсунул под них номер журнала «Как достигнуть семейного суперсекса» – лицом Мистера Обычное Удовольствие кверху.

– Он им чрезвычайно понравился, – говорю я, вспомнив Бетти Хаттон[97] в ковбойской шляпе. – Они осторожничали, но теперь уверены в этом. Надеюсь, ваши корейцы люди надежные.

– Двадцать тысяч задатка выложили. Без разговоров, – говорит Тед. – Опять же, им известно, что на дом нацелились не только они, поэтому пойдут до конца. Эти люди деньги на ветер не бросают, Фрэнк. У них ферма где-то под Форт-Диксом, они там дерн выращивают, но им охота перебраться в места более цивилизованные.

Он бы с удовольствием и дальше болтал о том, как ему повезло, но не делает этого – из деликатности.

– Я по-настоящему разочарован, Тед. И это все, что я могу сказать.

Я мысленно перебираю мои ответные действия, и на лбу выступает пот. Винить за случившееся мне остается только себя, отступившего от стандартных процедур (хоть я и не знаю процедур, которые можно назвать стандартными).

– За кого вы будете голосовать осенью? – спрашивает Тед. – Вы ведь, ребята, все за бизнес переживаете, так?

Я тем временем гадаю, не пролез ли какой-то компьютерный гений из «Богемии» во внутреннюю сеть нашей конторы. А может быть, Джулия Лаукинен, она поступила к нам совсем недавно, надумала дважды нажиться на наших потенциальных клиентах? Я пытаюсь припомнить, не попадалась ли она мне на глаза в обществе какого-нибудь нечесаного, восточноевропейского с виду полюбовника. Хотя, скорее всего, Тед просто-напросто предоставлял «эксклюзивные» права на продажу своего дома каждому, кто стучался в его дверь. И кого удивишь этим в свободной-то стране? Самое оно laissez-faire и есть: подай свою бабушку соседу на завтрак.

– Вы же знаете, что Дукакис, что Буш – оба насчет бюджета помалкивают. Не хотят сообщать неприятные новости, вдруг они кого-нибудь разогорчат. Я бы предпочел услышать от них, что они собираются меня поиметь, – тогда я успел бы расслабиться и получить удовольствие. – Удачно продавший дом Тед осваивает, похоже, новый для него жаргон. – Да, кстати, вы не хотите, чтобы я убрал с лужайки вашу табличку?

– Мы пришлем за ней кого-нибудь, – печально обещаю я.

Неожиданно на линии, которая связывает меня с Пеннс-Неком, возникают неистово шуршащие статические помехи, и я почти перестаю слышать Теда, продолжающего балабонить что-то, не могу разобрать что, о вечных тревогах fin de siècle[98] и о чем-то еще.

– Я не слышу вас, Тед, – говорю я в старую, пропахшую косметикой трубку и хмуро взираю на схематичного человечка, показывающего мне, что он задыхается: одна рука прижата к горлу, круглая, карикатурная физиономия выражает отчаяние. Помехи исчезают, и я слышу слова Теда о том, что Буш и Дукакис не смогли бы толково рассказать анекдот даже ради спасения собственных задниц. Одна лишь мысль об этом смешит его.

– Пока, Тед, – говорю я, уверенный, что он меня не слышит.

– Я читал, что Буш считает Христа своим личным спасителем. Есть такой анекдот… – слишком громко говорит Тед.

Я мягко укладываю трубку на рычажки аппарата, сознавая, что этот кусочек жизни – моей и Теда – закончился. И я почти рад этому.

Разумеется, моя святая обязанность – поскорее позвонить Маркэмам и сообщить им новость, что я и пытаюсь сделать, однако их номер в раританской «Рамаде» пуст. (Они наверняка завтракают в гостиничном буфете, гордые своим верным решением – впрочем, несколько запоздавшим.) Двадцать пять гудков, трубку никто не берет. Я перезваниваю, чтобы оставить сообщение, однако автоответчик переводит меня в режим ожидания, да так в этом мутном чистилище и оставляет – наедине с FM-станцией, передающей «Флейту джунглей». Ладони мои потеют, я досчитываю до шестидесяти и решаю перезвонить попозже, спешить уже некуда, на кону ничего не стоит.

Я мог бы позвонить и еще кой-куда. Разбудить, например Мак-Леодов угрожающим «деловым» звонком и намекнуть, ничего конкретного не говоря, на подачу иска по поводу задержки арендной платы – финансовые их тяготы меня-де не касаются; или сообщить Джулии Лаукинен, что «кто-то» позволил Теду ускользнуть из нашей сети. Позвонить Салли и еще раз подтвердить мои чувства к ней, наболтать все, что придет мне в голову, даже если это совсем собьет ее с толку. Однако ни к чему подобному я как-то не готов. Каждый из этих звонков слишком мудрен для сегодняшнего жаркого утра, да и вряд ли любой из них принесет мне какой-либо прок.

Я уже поворачиваюсь, чтобы подняться в комнату и еще раз растормошить Пола, как вдруг на меня нападает жгучее, почти перенимающее дух желание позвонить в Готэм – Кэти Флаэрти. Несчетное число раз я воображал, какую радость (и благодарность) испытаю, когда она вдруг появится на пороге моего дома с бутылкой «Дом Периньона» в руке и потребует немедля позволить ей ознакомиться с моим давлением, измерить мою температуру, выяснить истинную правду о том, как я жил со времени, когда мы с ней разговаривали в последний раз, и скажет, что, естественно, вспоминала меня не меньше чем миллион раз, и в каждом таком воспоминании гнездилось свое «а что, если?», и вот наконец решила отыскать меня с помощью «Ассоциации выпускников Мичиганского университета» и явиться ко мне без предварительного уведомления, но «в полной надежде», что явление ее нежеланным не будет. (В первом моем наброске этого сценария мы с ней разговариваем – и не более того.)