Неадресованность, вписанная при помощи разделения на стиховые отрезки, приподнимает речь над конкретной ситуацией, дает возможность выражения тем скрытым состояниям души (или лучше скажем — сознания), которые переносят поэта и его читателя в виртуальное инобытие. Поэт интонационно обращается к несуществующему адресату.
При этом даже самые незначительные, пустячные реалии “здешнего” бытия и быта, столь охотно привлекаемые поэзией прошлого и нынешнего века, не только не мешают перемещению, но играют роль показателей дальности расстояния, пройденного поэтической мыслью, стремительности, с которой она соединяет “далековатые” миры.
Исследуя ИП, А.К.Жолковский набрел на интересный случай — аграмматические инфинитивы Шершеневича, которым посвятил отдельную статью. И здесь наблюдения исследователя имеют прямое отношение к речевому механизму стиха, подтверждая его интонационную природу. Примеры аграмматических инфинитивов появились у Шершеневича в связи с его переводами манифеста и прозы Маринетти, ломавшего грамматику. Сама установка на ломку синтаксиса, позаимствованная Шершеневичем у Маринетти, оказалась возможной потому, что опиралась на одно из основных свойств поэтического смысла — его синкретизм.
Если мы зададимся вопросом, почему, собственно, стиховой смысл разрушается при пересказе прозой (нет никакого очарования в признании: “я вас любил; может быть, любовь в моей душе не совсем угасла, но пусть она больше не тревожит вас” и т.д.), придется признать, что стиховой смысл возникает лишь при одновременном воздействии ритма, рифмы, лексики и грамматики, то есть при синкретическом восприятии логико-грамматических и чисто стиховых элементов речи. Да и логические элементы в стихах связаны зачастую нелогической (аграмматической) связью, что заставляет исследователей говорить о контрапункте. Поэтический синтаксис сам по себе, можно сказать, без усилий новаторов стихотворной речи ломает установленный грамматикой порядок. Такие синтаксические аномалии, как Я берег покидал туманный Альбиона (я берег и туманный Альбиона) или Через ливонские я проезжал поля — возможны только в стихотворной строке. Примеров не допустимых в прозе инверсий много, не стоит на них останавливаться, обратим лишь внимание на их естественность в стихотворной речи, обусловленную необычной для прозы интонацией неадресованности — ритмической монотонней.
В основе поэтического восприятия смысла (и, соответственно, поэтического выражения) лежит ассоциативный способ мышления. Сэпир, приводя пример бессмысленного соположения слов sing praise, говорит: “Оказывается психологически невозможным услышать или увидеть эти слова вместе, не постаравшись хоть сколько-нибудь связным образом их осмыслить” [Сэпир Эдуард. Язык. М.-Л., 1934, с. 49]. При этом связь в сознании образуется без помощи логики и грамматики, то есть не аналитически, а ассоциативно. Этот пример объясняет природу рифмы, ее семантико-фонетический комплекс, служащий фундаментом поэтического смысла.
Наблюдая случаи аграмматических инфинитивов Шершеневича, А.К.Жолковский рассматривает их как логический эллипсис, который можно и даже следует восстановить для понимания.
...Лечь — улицы. Сесть — палисадник. Вскочить — небоскребы до звезд...
Одно из возможных толкований: “Улицы виртуально ложатся, палисадник виртуально садится, небоскребы виртуально вскакивают”; другое: “субъект [я] виртуально ложится на улицах, садится в палисаднике, вскакивает при виде небоскребов”. Справедливо замечая, что “вследствие рассогласованности, связь... не ослабляется, а освежается и укрепляется” [Жолковский А.К. Об инфинитивных неограмматизмах Шершеневича; Об одном казусе инфинитивного письма. // http://www.irlras-cfrl.rema.ru:8101/publications/annotch.htm], объясняя это остраняющим затруднением (в духе формалистов), исследователь оставляет в тени характер этой связи; не придавая ему значения, предпринимает попытки введения логики в этот и ему подобные тексты. Однако именно неоднозначность конструкции создает поэтический смысл, а линейно-логическая реконструкция, которую можно применить, разрушает его.
Вообще, логическое “осмысление” идентифицирует поэзию с прозой, стихотворную речь с прозаической — обычная, надо сказать, ошибка стиховедов. К “толкованию”, устанавливающему логические связи, вынужденно прибегают при прозаическом пересказе стихов, но при пересказе теряется главное — поэтический смысл, тот смысл, ради которого поэт обращается к стихотворной речи [Его, к сожалению, часто игнорируют адепты точных методов исследования. “Точность никогда не бывает лишней” говорится в рекламе посекундной тарификации телефонных разговоров по сотовой связи, но даже домохозяйка — действующее лицо сюжета — понимает, что этот афоризм не везде и не всегда уместен, когда насмешливо просит взвесить ей “38, нет, 39 черешен”]. Стихотворная речь построена иначе, иначе звучит и, соответственно, иное значит. В конце концов, надо не упускать из вида, что поэтический смысл, который вкладывает поэт, хотя и требует для восприятия определенных способностей, данных не каждому читателю, не является чем-то привносимым в текст, а принадлежит тексту как имманентное свойство и зависит от правильного прочтения текста.
Читатель не предается при чтении разнообразным возможностям “осмысления” аграмматизмов поэта, он легко может воспринять связь между существительными улицы, палисадник и небоскребы и глаголами лечь, сесть и вскочить, не придавая ей никакой грамматической формы, на что несомненно и полагался автор.
В стихе Шершеневича слезы кулак зажать так же излишне задаваться вопросом об “актанте” (производителе действия), потому что слова указывают на вполне понятную ситуацию, играют дейктическую роль при смысловом единстве, не нуждающемся в расшифровке. Этих трех слов, поставленных Шершеневичем в заглавие, достаточно, чтобы представить себе ситуацию. Каких подробностей не хватает исследователю? Здесь нет эллипсиса. Поэт просто не думал о тех деталях происходящего, которые вносятся в данном случае грамматической нормой. Потому и пренебрег ими (и ею), что они не важны. В данном случае предлагаемая операция (кулак, зажимающий слезы или некто, сжимающий слезы в кулак) напоминает ненужную реализацию метафоры.
Поэт стремится передать нерасторжимое смысловое единство, подобное музыкальному, и читатель способен его воспринять и понять. Рассматривая “звуки, которые слышат только поэты”, Т.М.Николаева обнаруживает их “двустороннюю структуру: объективный аспект и субъективный” [Николаева Т.М., цит. соч., с. 454]. При анализе стихотворного текста это необходимо учесть. Субъективный аспект звуков, внятных поэту (и его не случайному читателю) дает ключ к аномальным с точки зрения логики явлениям, сплошь и рядом встречающимся в поэзии [Подыскивая слова, поэт не упускает из вида унифицированную стиховую интонацию, необходимую не только для правильного чтения стихов, но и — прежде всего — для их написания]. Например, в текстах Пастернака клубок мыслей, чувств, представлений, ощущений, воспоминаний, упоминаний и уподоблений — связан с мнимой ситуацией намеренно не логическим путем. “Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе / Расшиблась весенним дождем обо всех, / Но люди в брелоках высоко брюзгливы / И вежливо жалят, как змеи в овсе”. Говорится, как помним, о “взрослом” и “детском” (обыденном и поэтическом) восприятии мира: “У старших на это свои есть резоны. / Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, / Что в грозу лиловы глаза и газоны, / И пахнет сырой резедой горизонт...”. В перечень “резонов” попадают самые разнородные вещи, явления, впечатления: “С матрацев глядят, не моя ли платформа, / И солнце, садясь, соболезнует мне...”.
Понять Пастернака — это не значит, насильственно вводя логику, избавить его от самой характерной его особенности, это значит включить имеющиеся у нас иные возможности понимания, воспользоваться иной формой познания, иной “эпистемой” Тут можно вспомнить насмешившую Мишеля Фуко (“бесспорно, бесспорно смешон твой резон”) китайскую энциклопедию Борхеса, в которой говорится, что “животные подразделяются на а) принадлежащих императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак...” и т.д. в том же роде, и процитировать поставленный по этому поводу вопрос Фуко: “На каком ‘столе’, согласно какому пространству тождеств, черт сходства, аналогий привыкли мы распределять столько различных и сходных вещей?” [Фуко М. Слова и вещи. Спб, 1994, с. 32]. И еще: “Невозможным является не соседство вещей, но общая почва их соседствования. Где бы еще могли встретиться животные “и) буйствующие, как в безумии, к) неисчислимые, л) нарисованные очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти”, как не в бестелесном голосе, осуществляющим их перечисление, как не на странице, на которой оно записывается? Где бы еще могли быть сопоставлены, как не в не имеющем места пространстве языка?” [Там же, с. 29]. Поэзия — это как раз то место, где сами собой сходятся гетеротопные смыслы. “Гетеротопии тревожат, видимо, потому что... они ‘разбивают’ нарицательные имена...” [Там же, с. 31] А поэт стремится именно к разрушению нарицательности, к образованию индивидуального. Повторю: поэтический смысл — это система иного порядка, он образуется синтезом (требующим от исследователя осторожного прикосновения; и в этой связи не могу не вспомнить удивительный анализ Т.М.Николаевой стихотворения Булата Окуджавы, ключом к внутренней семантике которого послужили сочинительные союзы! — тонкая лингвистическая работа, основанная на определенном подходе, — см. цит. соч., с. 424-425 главы “Язык манипулирует текстом”).
