Люди угрюмо бродили по улочкам с красными, слезящимися глазами, без причины переругивались и кляли судьбу. Унылая предгрозовая тишина неожиданно нарушилась колесным скрипом, криками возчиков и стуком топоров: на том самом месте, где некогда сгорели в грозу хоромы Прокушева, Амос Чудов начинал строить полутораэтажный дом, с бакалейной лавкой в полуподвале…

Народ злобно поглядывал в сторону пристани, где сваливались бревна, камень и тес. Молодая учительница с ясными, безгрешными глазами не могла понять, почему так темны душами люди, отчего они не радуются тому, что земляк их возводит на пустыре хороший дом. Ее удивляли их недоброжелательство и безотчетная злоба. Она не могла слышать, как они поносили его:

— Паршивая скотина спокон века в ненастную погоду хвост поднимает!

— Куда те! Этот с рождения с дьяволом в сговоре. Тихо ходит, да густо месит…

— Мамай-безбожник! На пожарище лепится!

Пантя по-прежнему сидел в деревне, связанный подпиской о невыезде. Никакого порядочного заработка не предвиделось, и он скрепя сердце пошел наниматься в плотники к Чудову.

Амос в красной сатиновой рубахе стоял, раскорячившись, над обхватным бревном: самолично смолил первый окладной венец.

Рядом в чугунном котле кипела вонючая смола.

— Бог на помощь, — по обычаю сказал Пантя. — Домишко-то навек собираешься отгрохать?

Хозяин выпрямил спину, откинул тылом ладони упавшие на глаза космы, пробурчал что-то похожее на «спасибо», ухмыльнулся:

— Да оно как говорится: кто бы ни был, а без дома все не хозяин…

— Это так. А вот ночью, говорят, звезда с хвостом пролетела. Не тревожит?

— Чего это?

— Говорят: к войне, мол…

— Такой ветер мне в спину. Кособрюх, грыжа у меня… Не страшусь.

— Это уж так, — согласился Пантя. — Кому повешену быть, тот не утонет.

Амос пытливо вперил остренькие глаза в Пантю: не дерзит ли? Парень показался безобидным. Чудов успокоился, продолжал как ни в чем не бывало:

— Без малого двадцать лет сбирал по копейке, теперь можно избу сладить. Не себе уж — детишкам, чтоб в довольстве жили…

— Тоже верно, — согласился Пантя, оглядывая берег.

Кругом суетились рабочие. Артель землекопов начала по разметке траншею под фундамент сажен на девять длиной. Песчаный грунт поддавался хорошо, летел из-под лопат далеко от бровки.

«Место ладное выбрал, иуда, — подумал Пантя. — Лет сто без помехи простоит дом, коли не догадаются людишки красного петуха подпустить…»

— Дело хорошее удумал, Чудов, — сказал он вслух. — Я вот тоже к тебе направился: не возьмешь ли, часом, в плотники? Дело знаю. Приходилось.

Амос почесал в раздумье за ухом, перенес ногу через бревно, присел.

— Закуривай… — Потом с явным удовольствием оглядел берег, призадумался. — Оно, видишь, Пантелей… артель, сказать, у меня полный. Разве что по-свойски, по-соседски тебя взять? Мутить воду не будешь?

— Зачем мутить? Коли не обидишь…

— Само собой… Однако я вас, зимогоров-то, знаю, потому и говорю. Народец портиться начинает. Городские мутят здорово, а чего ж нашим-то остается?

— И это верно. Да ведь все из-за неправды человеческой, — опять покладисто согласился Пантя. — Оттого, что обман кругом. А коли без обману, по правде, так и будет мирно, по-доброму…

— Гляди, я не неволю, — крепко затянувшись цигаркой, сплюнул Чудов.

— Да и я знаю, что не тянул ты меня… Однако сколько же заплатишь?

Хозяин опять задумался, стал глядеть на ту сторону речки. Там вставал багровый, горячий дым, над бурыми вершинами сосен чередовались искровые вспышки с яростными взлетами пламени.

— Горит, дьявольщина! — опасливо заметил Амос. — Горит цело лето, прямо беда! Все бродяги, окаянные, жгут тайгу. На подсеках, стало быть, начинается…

Пантя знал, что пожары возникают не из-за бродяг, а оттого, что безземельные мужики в утайку выжигают подсеки. Но не стал возражать, потому что этак можно было расстроить все дело.

— Так сколь платить думаешь, хозяин?

— Платить? — Чудов опять замялся. — Да оно видишь как… Артельным-то я по полтиннику поденно обещал, на моих харчах. Ну а ты дома тут, стало быть, харчей не запросишь, можно гривенник накинуть.

— Что-то харч у тебя больно дешев выходит, Амос, — не удержался Пантя. — Неужто за гривенник пропитаешься?

— Эк ты! Тебе пятак недополучить — потеря три рубля за весь сезон. А коли я пятак передам, так это, гляди, округом и на сотню рублей вытянет. Кумекаешь?

— Гривен семь хотя бы… — через силу выдавил из себя Пантя.

Чудов засмеялся:

— Скаред из тебя не хуже купца, брат! Ну ладно, бери семь гривен, только по-свойски. Чтобы работа доброй была. В зиму думаю попов звать на освящение хоромов.

— Это уж так: к зиме новые сени.

— Может, рублишко наперед запросишь? — настроение у Амоса явно улучшилось. — Коли нужно, так я дам…

Пантя взял рубль и, пообещав выйти с утра на рубку стен, направился к Агафье.

С души отлегло: зиму можно было встречать с деньгами. Хотел обрадовать невесту, узнать новости про Якова.

Агашу он застал в слезах.

Она бросилась к нему, забилась у него на груди.

— Яш… в тюрьму-у по-о-пал! — только и сумел понять Пантя в рвущемся причитании девушки и шарил испуганными глазами вокруг, будто старался отыскать в хате какое-то явное подтверждение этого страшного и нелепого известия.

— Ну, постой, погоди, не плачь… — забормотал Пантя, гладя пальцами ее растрепавшиеся волосы. — Неправда это. Не за что его в тюрьму.

— Людей уби-ил… — испуганно шептала она, положив голову на плечо Панти, и вздрагивала всем телом от неудержимых приступов плача. — Не виноват он, я знаю… Беда-а к нам пришла!..

Пантя усадил ее на кровать, сам облокотился на стол и долго сидел, тупо уставясь в старый сучок высветленной столешницы. Новое известие упало на него как камень. Он не верил, что Яков мог пойти на убийство, и знал также, что в тюрьму можно угодить и без всякой вины, можно в конце концов сесть за решетку только оттого, что ты честнее и правдивее других. И Яшка при своем уме и сметке всегда оставался большим младенцем — это Пантя знал.

— Не убивал он! — стукнул Пантя кулаком в стол и надолго замолчал.

В окно билась муха, она тоненько жужжала в паутинке, приготовленной на случай пауком. На кровати всхлипывала Агаша.

— Пропадет, поди, Яшка! — стонала она. — На каторгу упекут родимого-о-о! Ой, пропали мы совсем!

Он заскрипел зубами. Становилось страшно жить на этой окаянной земле, где судьба подрезала людям жилы, где от бед и несчастий не было спасения. Вся жизнь, словно шальная карусель, неслась куда-то в пропасть, в тартарары, а люди мирно глядели на этот ад и намеренно не желали ничего замечать. Впрочем, и сам Пантя полчаса тому назал гнул шапку… Куда денешься?

Деваться покамест было некуда. Разве от заводских рабочих, от Андрея-постояльца ждать поддержки?! «Эх, Андрей! Гуляешь ли ты на свободе, или снова подрезала тебе крылья полицейская сволочь? Гуляй, гуляй, — может, и вынесешь когда-нибудь на свет божий свою правду. Нам без нее тошнехонько, брат!..»

— Пропадет, поди, Яшка-то? — опять спросила Агаша.

— Не пропадет! — почему-то со злобой сказал Пантя. — Не пропадет. И в тюрьме люди. Он правду пошел искать, вот что!..

Агаша опять заголосила, как над мертвым.

— Господь с тобой! Где она, правда-то?

— Есть такие люди, что подскажут. Гляди, и сыщет правду… — опять с холодным упрямством сказал он. — Без правды — не жить! — Встал, подошел к Агафье, осторожно присел рядом на край кровати, — Вернется он… А нам — ждать его да жить теперь вместе. Потому что на двоих одно горе — полгоря. Слышишь, Агаша?..

Она молча склонила голову. Пантя осторожно гладил ее руку, уставившись тяжелыми глазами в окно. Там, на вечернем, потемневшем небе, бродили зыбкие багровые отсветы недалеких пожаров…

Эпилог

Постарайтесь разыскать или поручите разыскать печатные материалы и отчеты о нефтеносном районе реки Ухты…