Из телеграммы В. И. Ленина в Архангельск, представителю ВСНХ. 1920 г.

Прошло двадцать лет. Великие грозы отбушевали над миром, но долго еще оставалась нетронутой заповедная речка в печорском крае. Она по-прежнему катила свои волны в безлюдных берегах, и древний, бородатый лес долго еще шептал ей вечный сказ о счастье одиночества, о тайне золотого дна…

Но вот в августе 1929 года, в туманном рассвете уже приближавшейся осени, замаячил с низовья странный, медлительный караван легких черных барж и счаленных попарно шняг, влекомых бурлацкими канатами. Странные люди, сто двадцать пять человек Первой комплексной экспедиции, снаряженной в Архангельске и высадившейся с пароходов в устье Ижмы, продолжали подъем по мелководной реке старым и почти забытым бурлацким способом. Четыреста верст по бичевнику — едва заметной береговой тропе, вверх по реке… Все было необычно и странно в этом караване, только сами люди, баржи, шняги и тысячепудовые грузы, станки, буровое оборудование, канаты, соль и мука в мешках, сахар и бездымный порох для перфорации будущих скважин — все было настоящее, основательно подобранное в дорогу. И начальник той первой экспедиции по странной случайности носил фамилию Сидоров. Он сам и подбирал людей в экспедицию — по силе и характеру, по крестьянской сноровке, по умению работать, по готовности выдержать две таежные зимы, до тех пор, пока с юга, от Половников и Княж-Погоста, другая такая же партия трудяг пройдет тайгу трассой, знаменитым Ухтинским трактом…

Правый берег в устье Чибью был высок и крут, и после утомительного бичевника хотелось привала. Но находил дождь, и люди бросились разгружать шняги не мешкая, потому что нельзя было замочить ни соли, ни муки, ни сахара, ни пороха… Сколотили плотничьи трапы, вырубили лопатами ступени в откосе, двинули! Надеяться можно было только на себя, и потому чернорабочий Григорий Вертий, полтавский хохол, брал на спину зараз по три мешка с зерном либо по два мешка с солью, а другой чернорабочий Григорий Андрющенко приладил стальной вороток в развилке крепких лиственниц, чтобы поднять наверх трехсотпудовые буровые станки.

На песчаном взгорье, под горой Ветлосян, решено было строить город нефтяников, и уже на следующий день здесь забелели палатки.

Палатка! Верная спутница трудных дорог, символ нашей неувядаемой юности! В те времена мы еще не сложили о тебе песен и поэм, но ты надежно укрывала от ветра и стужи первых землепроходцев пятилеток. Старый геолог в ливень склонял под твое шелестящее крыло седую голову, и юные покорители целины возлагали на тебя надежды в суховей и мороз! Ты была свидетелем великих открытий, люди выгружали к твоему подножию золотые слитки и медную руду, невзрачные комья бокситов. Ты была молчаливым свидетелем человеческого подвига, стопудовой усталости и тяжелого сна, не исцеляющего горечи неудач. У твоего входа горели походные костры нового, беспокойного племени искателей и первопроходцев…

Теперь на месте палаток выросли белокаменные города. Топи и болота покрылись асфальтом. Вертолеты пришли на помощь разведчикам недр. Но тогда…

Старый бакинский буровой мастер Иван Ильич Косолапкин, с бородой апостола и жилистыми руками рабочего, в болотных сапогах прошел топким берегом речушки Чибью к северу и забил в торфяник кол: здесь быть первой советской буровой на Ухте!

А когда он оглянулся, на берегу уже маячили срубы и стропила первых деревянных домов. Город зримо отмечал день своего рождения, буровики готовили станки к монтажу, выкатывали на берег стальные трубы. Рядом задымили трубы кузницы и кухни…

На третий день в палатку к Ивану Ильичу Косолапкину явился высокий, черноволосый и угловатый в движениях паренек в ватнике и кирзовых сапогах.

— Разрешите, Иван Ильич, отлучиться дня на три, — обратился он к буровому мастеру.

— Постой, постой! Куда?

— К родственникам, Иван Ильич. Здесь недалеко деревня Лайки.

— Ничего не понимаю, — сказал буровой мастер. — Ты Яков Батайкин?

— Точно. Яков Пантелеевич… Девятьсот десятого года рождения, помощник бурильщика.

— Так, насколько я помню, ты с Вычегды? Коми?

Паренек усмехнулся:

— С Вычегды. Смешанный я: отец — русский, мать — коми…

— Так при чем же здесь Лайки?

— Эта история длинная, Иван Ильич, — пояснил парень. — Тут дядя мой, Яков Егорович Опарин, когда-то жил. Хочу своего двоюродного братана, его сына то есть, поглядеть. Сроду не видал…

Иван Ильич стал серьезнее: просьба оказалась основательной.

— Стало быть, и дядю увидишь?

— Его уж нету в живых. Убили в девятнадцатом году белые под Изваилем… Село тут рядом такое есть, партизанское, Изваиль.

Буровой мастер похлопал паренька по плечу:

— Ну что ж, коли сроду не видал брата, следует съездить. Пока бурения нет, разрешаю. За три дня управишься?

Молодой Батайкин сел в этот же день на попутный катер и отправился на Пожму.

…История, о которой упомянул он, была не такой уж длинной. Не было в ней и ничего необычного.

Хорошо помнил молодой Батайкин, как весной 1919 года приезжал к ним в деревню Подор дядя, тяжеловатый и угрюмый мужик Яков Егорыч Опарин, и держал его, восьмилетнего парнишку, на коленях, а отец басил из угла:

— Агафья, самовар ставь…

Потом отец и дядя пили чай, разговаривая о войне. А мать все утирала слезы, поминала какую-то каторгу, с которой дядя вернулся лет пять тому назад, и просила его приезжать в гости с теткой Устей…

Утром дядя уехал домой. Именно там, где он жил, гремела война. С моря, с Печоры продвигались белые. А в Подоре был ревком. Там сидел за столом отец Яшки, Пантелеймон Батайкин, и стучал на Чудова кулаком.

Потом мать опять плакала, но на этот раз так сильно, что ее пришлось отливать водой. Это случилось после того, как ночью в их дом пришел раненый человек с Пожмы. Он рассказал отцу, что красные партизаны до последнего патрона бились с врагом под Изваилем, дядя Яков погиб.

После этого прошло еще десять лет. Отец все сидел в чудовском доме за столом, но назывался теперь не председателем ревкома, а председателем сельсовета. Он-то и послал Якова после семилетки на курсы буровиков.

— Иди, на рабочего учись. Это, брат, самое стоящее дело! — сказал он напоследок сыну.

Прошло немногим более года, и вот Яков Батайкин явился на Ухту. Исполнилась его давняя мечта — побывать у родни.

Около деревни Лайки Яков нашел братскую могилу, где были похоронены партизаны. Оплывший глиняный холмик был окружен решетчатой загородкой. Яков наломал зеленого лапника с молоденьких сосен, положил у столба с жестяной звездочкой. Постоял тихо над могилой, сняв шапку… Потом медленно повернулся и пошел спорой, отцовской походкой к деревне.

В деревушке дом Опариных знали все. Белобрысый парнишка лет одиннадцати выбежал навстречу, к воротам. На нем был красный галстук, а в руках он держал удилища.

— К нам? — спросил запросто.

— А ты и есть самый Илюшка Опарин? — засмеялся Яков и повел братишку на крыльцо.

Тетя Устя, красивая и крепкая женщина, ахнула, когда Яков назвал себя, залилась слезами. Потом усадила гостя за стол.

Целый день провел Батайкин в гостях. Собрались люди— полсела. Они качали головами, удивлялись могуществу и деловому размаху новой власти, сумевшей снарядить этакую силищу на Ухту. А старик Рочев даже потрогал брезентовую спецовку Якова руками.

— Эвон как вас одевают! — восхищенно заключил он. — Вроде орудийного чехла!

На Ухте между тем дела шли своим чередом. Когда через три дня Батайкин вернулся на стоянку экспедиции, его встретил секретарь комсомольской ячейки Степан Красин.

— Ага, приехал? — обрадованно сказал он. — А мы тут экскурсию решили организовать. Поедешь?

— Куда? — спросил Яков.

— На Ярегу, к Сидоровской избе… Хотя и классовый враг, но как-никак головастый купец был. Поедем!

Вечером шумная комсомольская флотилия причалила в устье Яреги. Изба дореволюционного промышленника все так же стояла над Ухтой, наводя уныние своей заброшенностью и пустотой. Она вросла в землю, крыльцо прогнило, покрылось мхом. Все стены и входные двери избы были расписаны стертыми, поблекшими надписями. Неизвестные люди оставляли их здесь, навсегда покидая непокорную и дикую реку.