— У нас есть такие люди!.. — говорил граф Хвостов, широким жестом благословляя присутствующих на грядущий подвиг промысла и наживы.

Но никто не слушал его. За столами устойчиво держался безучастный, ленивый гомон. О погоде, барышах, женах, закусках.

— Вот и я говорю, — исходя одышкой, вторила графу какая-то красная рожа. — Вспори-ка осетра пудика на два. Икорка-то в ём самая что ни на есть свежая. Теперича ее луком сдобри — с подносом проглотишь, особливо под настойку!..

Хвостов убеждал, доказывал, рисовал богатую картину процветания северного края, а жизнь меж тем катилась по однажды заведенному порядку, нимало не согласуясь с его мнениями и надеждами.

— У нас много таких людей, которые во имя чести и долга готовы, подобно Кузьме Минину… — декламировал граф, — положить живот свой и кровное имущество на алтарь общего дела. Мы поощряем и выдвигаем таких людей…

— А что слышно о Парадысском? — спрашивал в это время инженер Скрябин, случайно встретив в купе железнодорожного вагона председателя земской управы, едущего в Крым.

— Были слухи, — неприятно морщился тот. — Говорят, будто бы замешан в одной крупной афере… Во время попойки в ресторане купец Разгуляев проломил ему череп пивной бутылкой.

— Я так и предполагал. И ведь скажите: свинья и негодяй, а между тем самая популярная и преуспевающая физиономия в нашем государстве!

— Это закономерно. Он в высшей степени современный человек, — с безнадежным смирением, грустно сказал председатель управы, — Ведь мы с вами при всех наших благородных порывах все немножко консерваторы. А его ум не отягчен грузом каких-либо этических предрассудков… — Он вытер вспотевший лоб платком и добавил: — Время, кажется, собирается создать новые, никому не известные формы отношений, требуя только одного — напористости. Появляются люди вроде этого поляка, которые понимают, что нужно не брать, а хватать…

— Мы сделали уже многое для оживления вашего богатейшего края, — утверждал в Вологде граф Хвостов. — Мы прокладываем дороги, улучшаем почтовую и телеграфную связь, и мы не остановимся только на этих чисто административных мерах!

— Между прочим, этим, собственно, и объясняются грустные результаты нынешнего хозяйствования, — продолжал в вагоне желчный инженер Скрябин. — Если дело делается грязными руками, толку не жди. В последнее время я не особенно стремлюсь участвовать в земских предприятиях… Лет десять тому назад строилась дорога из Шежима до Буткана в Удорском крае, ухлопали денег — несть числа! А недавно выяснилось, что дорогу-то провели не там, где нужно… Перестраивать придется дорожку, как и ту, что недавно выстроена от Серегова до Турьи! Об ухтинской просеке и говорить нечего. Козлов с Парадысским урвали немало, а проезда по ней так, видимо, и не будет…

Граф был далеко. Он не слышал этой беседы.

— В последние годы русская жизнь отмечена некоторым умиротворением, — говорил Хвостов. — Все, что есть ценного в нашем народе, осознало наконец гибельность смуты и демагогическую сущность революционных призывов! Ныне народ стоит ближе к Союзу Михаила-архангела, чем к революционному сброду. Даже нетерпимость известных слоев русской интеллигенции испаряется при виде знамени самодержца и православия и угасает повсеместно…

А поезд тем временем продолжал идти вперед. Председатель земской управы покачивался под стук вагонных колес и с бесстрастной улыбкой посматривал на мятежного инженера. Они распили бутылку портвейна.

— Вы, дорогой мой, до сих пор остаетесь порывистым и кристально честным взрослым ребенком, — по-отечески упрекал Скрябина председатель. — Пора бы уже понять, что либерализм ничего не несет, кроме бед и огорчений, вам самим…

— Позвольте! — возмутился инженер. — Откуда вы взяли, что я до сих пор исповедую эти иллюзии? Либерализм— гниль, мразь! Либерал похож на идиота, у которого во рту остался один-единственный зуб, но который с упорством маньяка продолжает чистить его старой зубной щеткой. Не-ет… Мои нынешние воззрения и наполовину не вмещаются в понятие либерализм! Я не рискую сейчас прямо определить свои воззрения каким-либо готовым политическим ярлыком, но это гораздо левее либерализма! Я с удовольствием взял бы нынче подряд на строительство совершенно иной дороги… дороги, которая повела бы всю эту чертову колесницу в ад! Пора менять флаг, пора менять!

Председатель управы, вдавившись спиной в стенку купе, опасливо поглядывал по сторонам: разговор вышел за пределы приличий…

— Нефть Севера, — упрямо утверждал граф Хвостов в Вологде, — откроет новую эру в промышленном развитии России. Уголь Юга освободится для других нужд. Кончится безраздельное властвование над отечественной промышленностью Нобеля и Ротшильда, кончится легкая возможность для господ комитетчиков давить на курс акций путем забастовок… Мы поддержим господина Гансберга и всех других промышленников далекой Ухты, и они дадут нам эту северную нефть!..

В этот же день в подъезд одного из больших московских домов в Биржевом проезде вошли порознь два человека. Один из них был худ, бледен, его сухие, блестящие глаза напряженно бегали по сторонам. Это был Гарин.

Второй, наоборот, выглядел цветущим, самодовольным буржуа с красным выбритым лицом и мясистым загривком. Он флегматично и равнодушно помахивал фетровой шляпой и чувствовал себя довольно уверенно. Можно легко было заключить, что ему хорошо известен этот московский дом. Второй был фон Трейлинг.

В доме на втором этаже помещалась контора нефтяных промыслов великой княгини Марии Павловны, и судьба столкнула в приемной главноуправляющего двух конкурентов. Правда, они не подозревали об этой своей тайной взаимосвязи.

Фон Трейлинг приехал для отчета фирме, он прекрасно знал положение своих дел и, получив необходимые инструкции и «прощение грехов» за недавнюю неповоротливость, уже через два часа отбыл в неизвестном направлении.

Что касается Гарина, то его визит был иного характера, а положение намного сложнее.

Два дня назад на Вторую Мещанскую, где Гарин временно снимал комнату, было доставлено письмо, в котором содержалась вежливая просьба прибыть по указанному адресу для деловой беседы о коммерческих делах на ухтинских промыслах. В письме недвусмысленно говорилось, что беседа может представлять для него немалый интерес и столь же полезна для Гарина, сколь для отправителя письма. Таким образом, Гарин прибыл сюда без каких-либо определенных намерений, не зная даже, о чем, по существу, может пойти речь. Он входил в приемную с некоторым опасением, готовый ко всяким неожиданностям.

Последние события на Пожме и труднейший путь на утлой душегубке к обжитым местам, к цивилизации хотя и поколебали его решимость продолжать опасный риск на Ухте, но все же оставляли кое-какие надежды: он успел оплатить в Вологде девять дозволительных свидетельств на ухтинские земли — более трехсот десятин.

В России на него свалилась новая непредвиденная беда. Покойная тетушка в Екатеринбурге, оказывается, не оставила завещания, и теперь к наследству потянулись десятки каких-то темных, неизвестных ему претендентов. Судебное дело откладывалось со дня на день. Все эти события с убийственной методичностью сталкивали Гарина с главного пути, и, трижды разуверившись в самом себе, он был уже готов махнуть на все рукой, когда подоспело упомянутое письмо. В конце концов терять было нечего. Повинуясь некоей неясной надежде на удачу и более всего любопытству искателя приключений, он перешагнул заповедный порог.

Человек, встретивший Гарина в кабинете, почему-то напомнил ему своим видом старого, дошлого ростовщика, способного выжать из кредитора баснословные проценты. Но Гарин чувствовал себя пока еще независимым человеком. Он принял приглашение сесть и приготовился слушать.