И вдруг из глубины сознания, словно при вспышке молнии, ярко и осязаемо встала давняя картина. Мужичья драка у межи! Мужик в красной рубахе, с колом в здоровенных ручищах, хрупнувший череп другого… Землю делят!

Двое суток Яков не отдыхал и ничего не ел. Голод обострял мысли, они то растекались мелкими бурливыми ручейками, то неожиданно сливались в темные омута, и тогда Яков начинал побаиваться самого себя. Он упал без сил в одном переходе от деревни и забылся в неосвежающем, каменном сне.

На рассвете его пробрал холод. Яков вскочил, протер рукавом глаза, и первое, что увидел, — ствол чужого ружья у ног и неподалеку, в десяти шагах, добротный и гладко отесанный заявочный столб…

«Землю делят! Межуют парму! — как-то разом открылась ему истина, еще недоступная вчера. — Межи, петли да слопцы^[4] на человечьей дороге ставят…»

Яков схватил топор и в ярости бросился к столбу. Он рубил его под корень, напрочь, так, чтобы не осталось следа. Летели сухие, острые щепки, столб звенел, как железо, и под ним глухо вздрагивала земля. Соленый пот выедал Якову глаза, но охотник все глубже всаживал топор в огрызавшуюся пасть надруба, пока не одолел всей восьмивершковой толщины столба…

Когда дело было сделано, он бессильно опустился на поверженное бревно и набил дрожащими руками трубку. На глаза снова попался ружейный ствол. Его следовало бы сдать в волостное правление: добра от такой находки было мало…

— Говоришь, незнакомый был человек? — подозрительно спросил Попов, выслушав рассказ Якова.

— Мне бы поесть… — отирая потный лоб, устало попросил парень.

— Успеешь, — равнодушно оборвал урядник. — Я дело спрашиваю. Человек-то незнакомый, говоришь, был?

— Незнакомый…

Попов сощурил багровые, мешковатые веки.

— А ты не того?.. Не сам его тюкнул, а?

Яков вздрогнул, круто повернул голову:

— Ты в своем уме, урядник?

— Я-то в своем уме, да оно всяко, милок, бывает… Дурные руки сделают, а душа в полицию несет. — Он нехорошо усмехнулся. — Словом, иной раз и сладко проглотишь, да горько выплюнешь.

— Я правду говорю, — спокойно сказал Яков, свято веруя в свою правоту. — А у тебя, урядник, за место души яма.

— Но-но! Поговори… — обиделся урядник. — Меня, брат, не проведешь. Семь раз ученый, знаю вашего брата!

Попов вдруг сноровисто обернулся и кликнул сторожа.

— Притвори-ка этого бродягу в «холодной» покамест, — строго сказал он. — Да принеси ему краюху хлеба, отощал с испугу, злодей…

…Вечером Якова допросил помощник следователя.

Он аккуратно записал в протоколе его показания, составил описание вещественных доказательств — сданного охотником ружейного ствола — и велел стеречь охотника пуще глаза.

Оставшись наедине с урядником, он старательно завязал тесемки начинавшего расти дела и как бы между прочим заметил:

— Что ж… Дело, мне кажется, совершенно ясное. Туземец сгоряча набросился на одинокого путника в лесу, рассчитывая через преступление овладеть ружьем, которое для всякого охотника представляет большую ценность. Кроме того, он мог рассчитывать и на деньги. В схватке ружье пострадало, а денег, видимо, не оказалось… И вот когда факт свершился, а преступник остался наедине с трупом и своей совестью, он, естественно, почувствовал глубочайшее раскаяние… Не так ли? И мало того! — увлекаясь и чувствуя величайшую силу собственной интуиции, продолжал следователь. — Мало того! Раскаяние преступника не могло сразу вылиться в одиночестве, под укрытием леса. Но как только он воочию увидел представителя власти в вашем лице, господин Попов, и почувствовал близость возмездия, то этот процесс… э-э… добровольной повинной… можно сказать, вылился у него в определенный шаг! То есть в то, что именно и произошло. Не так ли?

«Эк чешет!» — поразился Попов. Дело в грамотном изложении и в самом деле походило на правду…

А как же опровергнуть эти выводы? Люди пропали — факт. Истинных убийц найти невозможно — Попов хорошо знал округу. Кроме всего прочего, люди могли пропасть и по собственному желанию, что явствовало из рассказа подозреваемого Егор-Яша… Но дело надо было вести. И следователь повел его по всем правилам: хоть Яшка и не виноват, да нельзя дела миновать. Мастак! Непонятно лишь одно: что за корысть следователю возиться с человеком, с которого нечего взять, разве горсть волос?..

— Так-то оно так, господин следователь, — усмехнулся Попов. — Однако почему же он отпирается, коли раскаялся и сам сдался с повинной в руки правосудия, как вы изволили говорить?

— Надобно знать психологию, дорогой мой, психологию преступления! — высокомерно сказал помощник следователя и, прижав папку локтем, вышел из правления.

«Каторга», — равнодушно подумал урядник.

Два железных прута с рваными зазубринами косо пересекали синюю глубину квадратного оконца.

Яков второй раз в жизни попадал в тесную волостную каталажку, но сейчас он почувствовал: на этот раз ее дверь захлопнулась за ним надолго. И еще он почувствовал всю разницу понятий, вложенных в слова «тюрьма» и «воля»..

Острая тревога полоснула душу. Он схватился руками за прутья самодельной решетки и, сделав усилие, подтянулся к оконцу. Захотелось взглянуть…

Пока руки в локтях наливались тяжелой усталостью, Яков жадно поедал взглядом и сломанную изгородь у околицы, и разбитую, в кочках, дорогу, терявшуюся в лесу, и бледный, недосягаемый клочок неба.

Там была воля. Она звала своей первородной силой, и Яков, стиснув зубы, все держался за решетку онемевшими от усталости руками. А дорога, будто живая, извивалась перед ним бесконечными ухабами и кочкарником, дрожала на грани видимого и звала в лес…

В эти дни в Вологде происходило всевеликое торжество. Именитые граждане и земство давали большой званый обед, на котором должен был выступить сам губернатор с призывом к деловым людям губернии: направить свои силы и средства на разработку величайших ценностей Севера вообще и ухтинской нефти в частности.

Столы ломились от яств. Завитушки и цветочки французской кухни меркли в разливе грубого, жирного губернского обилия. Здесь было все: принаряженные гуси, пироги с семгой, вязигой, хариусом, заливная осетрина, вареная тетерка, жареная тетерка, рябчики, икра, устрицы, поросята с гречей… Русская горькая в графинах, настойки и наливки, коньяк, мадера и, конечно же, шампанское.

Граф Хвостов чувствовал себя в ударе. Это был триумф его предприимчивости: не кто иной — он сам, собственной персоной, побывал на Ухте и убедился в ее ценности. Он должен был сегодня поднять тост за процветание русского Севера, за успехи частной инициативы и расшевелить эту накрахмаленную, раззолоченную полупьяную толпу. Граф чувствовал себя именинником и строил свое выступление в полуофициальном и доверительном тоне.

— В переживаемое Россией время, господа, — говорил граф, — две задачи встают перед нами. А именно: одной рукой приходится сдерживать смуту и бороться с нею, другой рукой — открывать новые пути к приливу народного богатства, создавать условия для будущего России, обновленной волею государя…

Стояла гробовая тишина. Крахмальные манишки и трехрядные подбородки, благоговея, с поднятыми бокалами замерли у столов.

— Бури современности немало воды выплеснули из многоводной когда-то реки, и наш корабль скоро может, так сказать, сесть на мель. Уже раздаются голоса, что надо разгрузить его, расстаться с добытыми мировой историей ценностями в области культуры и права, — например, правом собственности…

Для того чтобы двинуть вперед этот государственный корабль под заветным знаменем православия, самодержавия и народности, нужен прилив новых ценностей в реку народного богатства, и Север даст эти ценности, если к нему приложат руки все те, кому дорого и свято это наше самобытное, национальное знамя!..

Как только официальная часть речи была досказана, а первый тост выпит, душевный трепет улегся, и все, что далее говорил граф, — а он говорил именно о практической стороне дела, — как-то проходило мимо ушей присутствовавших, не затрагивая ни ума ни сердца.