Едва лодка коснулась берега, ссыльный торопливо шагнул в нее и, не удержавшись на шатком днище, сел. Тоже удивленно и пытливо всматривался в лицо Якова. В глазах притаилась тревога.

И тут Яков почему-то широко и лучисто улыбнулся:

— В бега пошел?

— Вроде бы… А ты узнал меня? Я уже забыл, парень, как тебя звать-то? Яков, что ли?

— Яков. А ты — с четырьмя фамилиями?

Теперь улыбнулся Андрей:

— Приходится. Если цел останусь, пятая прибавится.

Посудина миновала стрежень, и шест стал доставать дно. Яков изо всех сил толкал лодку, а беглец тревожно посматривал по сторонам.

У самого берега Яков осушил шест, задумчиво присел на корточки. Странные люди попадались в его жизни, но тех, что изредка говорили правду, как-то все проносило мимо. Вот и этот сейчас пропадет с глаз, а с ним хотелось поговорить о самом большом и важном, о чем не успел раньше. Но говорить было некогда, человек спешил.

— Где нынче твой знакомый-то? — все-таки спросил Яков.

— Какой знакомый? — не понял сразу беглец.

— Да что всю правду о бедных знает… как его зовут?

— Ленин?

— Ага.

— Ленин — на земле. С нами! — И Андрей с улыбкой посмотрел куда-то вдаль, где лежала его далекая дорога.

Лодка мягко зашуршала по песку, толкнулась в береговую осыпь.

— Привет Ленину своему передай, коли увидишь… — И добавил хмуро, видя, что Андрей достает потрепанный рубль: — А денег не надо. У тебя, почитай, не один чемкас впереди?

Андрей крепко пожал руку Якова и, подхватив свою сумку, быстро взбежал наверх, на береговой откос.

— Прощай, Яков!

— Прощай, прощай… Спеши, а то урядников много!

И человек пропал в зарослях, словно сквозь землю провалился. А надо бы с ним поговорить обо всем, что повидал Яков за этот год.

Однако впереди лежал еще немалый путь, приходилось и самому беречь время. Если Гарин не позабыл Якова, к зиме можно было бы заработать на хлеб и успеть вернуться домой.

Была самая середина лета. Тайга млела в болотной испарине, гудел гнус. Запахи скошенного сена и текучей сосновой смолы осилили наконец гнилостное дыхание преющих торфяников. Березняк звенел от птичьего гама, всякая козявка выбиралась из-под колодной сырости на солнышко. Созрела земляника. Можжевельник выпустил бурые кисточки на концах изумрудных лапок. В еловой гуще кормились выводки боровой дичи.

В полдень Пантя вышел из леса к деревне.

Его неприятно задело спокойное довольство деревушки, разметавшейся по лугу.

Избы принарядились в зеленую оторочку палисадников; курчавый подорожник рос прямо на колеях дороги; на выгоне паслись телята, беспечно взбрыкивая в ожидании вечернего молока; принарядившаяся баба шла с деревянными бадейками к реке… Все было тихо и сонно.

«С ума тронуться можно, — заключил Пантя, входя в крайние дворы. — Земля радуется, палисадники растут у окон, людишки ползают по земле, а житья нет…»

Мать кинулась ему навстречу, заголосила, Пантя обнял ее худые, костлявые плечи, неловко прижался губами к виску, к пепельным жиденьким прядям волос и задохнулся от нахлынувшего вдруг чувства. Его опьянил родной, с детства знакомый солоноватый запах ее кожи и ее волос — запах трудового пота и слез.

— Ну что ты? — смягчая свой грубый голос, заговорил он. — Видишь, живой и здоровый я…

— Беда, Пантюша! Ох, беда! — тряслась она в его руках. — Утек постоялец-то. В волость тягали… Боюсь, и тебя как бы не обидели, ироды!

Вошли в избу. Пантя повесил у притолоки армяк, сел в передний угол, осмотрелся. В избе все было по-старому, неприглядно и бедно.

— Утек — и ладно. Чего ему тут было сидеть? Он человек нужный в другом месте…

— Да ведь измордуют нас урядники!

Мать загремела заслонкой, полезла в печь, а сын все осматривался по сторонам, будто хотел отыскать невидимые следы постояльца. Потом вышел на крыльцо, умылся из берестяного ковшика, привешенного вместо умывальника, и, вытираясь старой рубахой, вдруг договорил:

— Бежал — счастливого пути ему! А насчет страха… скажу, что обидеть меня нельзя. Некуда больше обиду принять!

Мать в вытянутых руках несла чугун со щами.

— Больно горд ты, Пантюша. Чужой какой-то… Боюсь я.

Старуха оказалась права. Не успел он дохлебать щи, пришел посыльный из волости.

— Батайкин! Господин становой требуют!

Пантя неторопливо облизал деревянную ложку, отвалился к стене.

— Ладно. Приду.

— Велено сразу.

— Сказал — иди, значит, иди, а не то в шею дам!

Мать, облокотившись у шестка на рогач, со страхом

и недоверием глядела слезящимися глазами на сына. Сполошный он какой-то стал. Не похож он был на того смешливого белобрысого парнишку, каким ушел от нее когда-то с бородатыми зимогорами на Мотовилиху. Неласков стал, остервенился на людей, богу не молится… Не к добру это!

— Ты бы шел уж, сынок… Обозлишь нечистых — беды не оберешься.

— Я сам злой. Знаю! — оборвал он старуху и недобро глянул на дверь.

Посыльный ушел, а Пантя оделся и вышел следом. «Пока суд да дело, к Агафье надо успеть, — подумал он. — А то и впрямь под замок упрячут…»

У Опариных около дома полегла изгородь. Пантя по-хозяйски налег плечом, выправил прясла, попробовал осадить колья, но они изрядно подгнили. Без топора не обойтись. «Потом сделаю…» — решил он и вошел во двор.

Агаша стояла на крыльце, оправляя дрожащей рукой старенький фартук.

— А я гляжу: кто это там хозяйничает? — дрогнувшим голосом сказала она.

Ветер налетел с огорода, рванул юбку, нахально облепил грудь и бедра девушки тонким ситчиком, словно по мокрому телу. Агаша покраснела и ушла в избу.

Пантя шагнул следом.

— Не бойся… Брат гостинец прислал, — сказал он.

Агаша стояла спиной к столу, опираясь руками на столешницу, и смотрела исподлобья чуть-чуть испуганными и радостными глазами.

— Не бойся, — повторил зачем-то Пантя и взял ее за руку. — Яков зайти велел. Здравствуй, Агаша…

У нее вспотели ладони.

— Чолэм… — ответила она, еще сильнее покраснев.

— Не ждала?

— Ждала.

— Я о тебе думал. А ты?

— И я…

— Эх ты, пичуга!.. Чего же ты испугалась?

Пантя присел на скамью, усмехнулся, достал из кармана деньги и положил на стол.

— Яков это просил отдать. Он опять на Ухту двинулся, не скоро придет. Велел помочь тут тебе, в чем нужда. И поцеловать велел…

Агаша метнулась за стол.

— Плохой ты! Кто об этом так говорит? — И заплакала.

Пантя подошел, погладил дрогнувшей жесткой ладонью белесый пробор на ее голове, мягко взял за плечи.

— Эх, досада моя! О чем плачешь-то? Ведь знаешь — не обижу, знаешь, что ты дороже всего на свете мне… Ну? Вытри слезу.

Мокрые глаза улыбнулись благодарно и лучисто.

— Не бойся… — прошептал он и вдруг, притянув ее к себе, поцеловал жадно и неумело в пухлый уголок рта.

— Подожди… Подожди… — упрашивала Агаша, а сама вся тянулась к нему, точно гибкая лозинка под ветром.

…Вечером Пантя пришел в волостное правление. Становой Полупанов, примчавшийся из Усть-Сысольска для расследования побега, обругал на все лады хозяина квартиры за случившийся недосмотр и, взяв с него подписку о невыезде, до времени отпустил домой.

На восьмой день Яков достиг переволока. Приток промышленников на Ухту почти прекратился, и тутошние жители стали сговорчивее, перетянули лодку за два рубля.

На Ухте глухо, безлюдно.

Яков не понимал причин, которые побуждали людей идти скопом на Ухту, тратить бешеные деньги, а потом бросать все — пропади пропадом! Он не понимал этого, да и не хотел понимать. То были богатые чудаки, они могли сорить деньгами как хотели. Он думал о другом — о судьбе бездомных работяг, каким он был сам. Ведь богатеи, что вершили дела на Ухте и в прочих углах земли русской, вовлекали в опасную игру и тех, кто верил в копеечный заработок на новом деле и, значит, рисковал собственной головой. Этим людям было не до шуток, они искали верного дела, и они же терпели главные убытки… Казалось, сам дьявол затеял на земле эту недостойную игру, в которой не было победителей. Те, кто искал горный деготь, — не нашли его. Земству понадобилась прямая дорога в медвежий край — дорога застряла на полпути. Работный люд шел сюда зашибить на зиму деньжат — ушел по домам без копейки…