Толпа рубщиков повалила вверх по берегу. Все спешили так, будто могли опоздать к новому подрядчику, но странная картина открылась им у земской избы.

Сотни полторы незнакомых мужиков с кольями и топорами напирали на крыльцо, лезли в открытые двери.

Возбужденный гомон взрывался яростными криками, руганью и каким-то осиротелым воем.

Путники насторожились, укоротили шаг.

— Убивца, что ли, поймали? — спросил кто-то.

— Тащи ямского старосту сюда! Пускай сказывает! — орал хриплый голос у крыльца.

— Пускай розыск дают!

— Сыщешь его, дьявола, лови ветра в поле!

— Сроду не видали такого барина…

Яков втиснулся в толпу, спросил наугад безбрового мужичка:

— Кого упустили?

— Барина.

— Толком говори!

— Заглавного барина, у кого работали.

— Удрал… — подтвердили из-за плеча Якова. — Заячью скидку, значит, исделал и дал стрекача с нашими деньгами!

Яков вспотел.

— Как так? Тут земство. Тут на бумаге записывают, по закону!

— А черт его знает как! Смылся, словно базарный жулик, — и все… На всякую гадину не припасешь рогатину.

Из дверей вывалилась куча народа. На верхнем порожке поставили дрожавшего всем телом ямского старосту.

— Когда улизнул Парадыцкин, говори! — хлестнуло яростью со всех сторон. — Куда направился?

Староста мялся на пороге, опасаясь слепой расправы.

— Проглотил язык, так твою… Говори! — наступала толпа.

Мужик бессильно развел руками:

— Позавчера еще… Лошади давно вернулись. Да он не впервой до Вологды…

— Трепись больше! Купленный ты, вот что!

Староста упал на колени.

— Перед богом — ничего не знаю! Забрал коней и уехал. За ночь полведра водки высосал, ирод…

Яков вздохнул и попятился из толпы. Делать тут больше было нечего.

На приклети амбара сидел какой-то вычегодский охотник в рваном лазе. Яков подсел к нему:

— Значит, и тут жулье?

Охотник досадливо кивнул головой.

Толпа рассеивалась. Яков собирался уже возвратиться на берег, к лодкам, и тут увидел Пантю.

17. Куда теперь?

Батайкин стоял у крыльца ямской избы и угрюмо оглядывался по сторонам. Он остался один и не знал, куда теперь девать себя.

— Пантя!

Он обернулся и не спеша подошел к амбару. Безучастно пожал руку Якова, присел рядом. Не хотелось даже заводить разговор.

— Когда пришел? — спросил, не поворачивая головы.

— Сей день.

— Все видел?

— Пришлось…

— Вышло, что твой Никит-Паш и в самом деле честнее? Надули нас земцы!

— Кой черт! Все одинаковые, — с жаром возразил Яков. — Сын в отца, отец во пса, а вся родня в бешеную собаку!

— Тоже обманули?

Яков рассказал о Прокушеве.

Опять помолчали. Пантя, склонив подбородок к самым коленям, по привычке чертил палочкой на земле, сосредоточенно думал.

Но что же можно было придумать в его положении? Деньги, заработанные десятинедельным тяжелым трудом, вдруг растаяли как дым. Возвращаться домой было не с чем, предстоящая судебная волокита с земской управой не предвещала пока ничего хорошего. Многие верили в справедливое решение суда — Пантя не верил.

— Куда теперь? — безнадежно спросил Яков.

Пантя отшвырнул на середину пыльной дороги щепку, которой вычерчивал непонятные крючки. Этот вопрос давно уже, словно заноза, сидел у него в голове.

— А черт его знает куда! На Мотовилиху, видать, придется двигать…

— Не дойду. Далеко, — сказал Яков.

— Тебе-то что! Ты и в Серегове можешь до осени прокрутиться, копейку заработать. А мне там показываться нельзя, брат…

— Ходил, однако? — с интересом напомнил Яков о тайне, которую упорно не хотел раскрывать Пантя.

— Об этом помалкивай. То ночное дело, по просьбе. Мне об этом забыть положено: коли сболтну ненароком, полиция голову оторвет…

— Значит, молчок? А коли не молчится? — вдруг осмелел Яков.

— Ты о чем это?

— Все о том. Жизнь, Пантя, такая, что и не хочешь, да взвоешь.

— Да. Плох базар, коли хлеба не на что купить…

Не сговариваясь, они поднялись с приклети и направились к речке. Лодки все еще покачивались у берега, ожидая возвращения отлучившихся гребцов.

Яков прыгнул в одну из них и сел к кормовому веслу. Пантя оттолкнулся от берега и стал выправлять на середину реки.

Волостной писарь нервничал.

Еще в день появления ссыльного Новикова в Подоре становой приказал писарю тайно выслеживать его и в случае чего немедля сообщить в уезд. Новоявленный осведомитель, человек грамотный и дошлый, знал, что за серьезное донесение полагалась награда, и с похвальным рвением занялся слежкой.

Порой его возмущала безобидность ссыльного, который с поразительным упрямством не желал нарушать предписанных правил и лишал этим осведомителя всякой надежды на заслуженную награду. По этой причине, может быть, писарь и питал большую симпатию к эсерам и анархистам — на них было легче заработать. Появляясь в селе, они с первых же дней начинали обычно тайную агитацию среди парней и девок, привлекали в свою компанию чахоточного учителя и поповского сына — семинариста, норовили по ночам избить урядника или старосту. Этот народ все больше размахивал руками и орал непотребное, а писарю оставалось записывать на бумаге преступные деяния и упредить Усть-Сысольск о возможных беспорядках.

Этот же был совсем иной. Вел себя смирно, водки не пил, с поповичем не якшался, а старосте оказывал уважение— при встречах приподымал картуз. Но на сереговских заводах смутьяны опять заварили кашу, и, хотя заводы располагались в другом уезде, писарь подсознательно чувствовал свою ответственность за беспорядки: до заводов было рукой подать.

Он заново обдумывал недавний разговор со старухой, удивился своей доверчивости. Старая карга могла и проспать ночное посещение, а потом от страха сослаться на Пантиного друга. Ведь он самолично видел ночного гостя, а ночью благонамеренные люди обязаны спать. В окно окромя прочего можно было заметить, что огонь на загнетке разводил Новиков, — стало быть, к нему и приходил этот… Теперь важно было не проморгать следующего «ходока». Однако после памятной ночи ссыльный снова затаился. Ночное бодрствование действовало изнуряюще, Поэтому писарь заставил наблюдать за окнами батайкинской избы сторожа волостного правления. Тот каждое утро докладывал ему, что ничего «такого» не произошло.

Сегодня писарь вскочил с кровати на восходе солнца от внутреннего толчка: а вдруг он проспал самое главное — свою долгожданную удачу?

Натягивая сапоги, замер в нелепой, скрюченной позе. Лицо выразило глубочайшее раздумье.

— Ах, дьявол! — сказал он и засмеялся какой-то своей догадке. — Рыбалка! Вот на рыбалке-то я сроду за ним не присматривал. А? Ведь каждый день, почитай, таскается человек в лес с кошелкой, а я уши развесил.

Сторож дремал на крыльце правления.

— Ну как? — строго спросил писарь.

— Опять направился… — махнул тот рукавом куда-то вверх по речке.

— Давно?

— Да как сказать… Спозаранок ушел. С кошелкой и удочками. Надо полагать, ухи бабка захотела.

— Ишь ты, ухи! Гляди у меня! — зачем-то пригрозил писарь и торопливо ушел домой.

Через полчаса он снова появился на улице, в будничной одежде и старых, разношенных поршнях. В руках держал удилище и ведерко.

Фунтовые хариусы ловились на перекате у Вас-Керки, верстах в трех выше деревни. Узкая тропа повела писаря по высокому берегу. Лес тут был самый беспорядочный: то вдруг мелькал молодой, узорчатый кедр, то красная сосна с ягельной подушкой на корневищах, а то серебряная березка раскидывала тонкие, трепещущие ветки над стоялым болотцем.

Лесная влага поднималась навстречу утреннему солнцу. Пичуги сновали в зеленой гуще, а вслед писарю по еловым вершинам скакала встревоженная сорока и оглашала лес паническим криком.

Он неторопливо петлял по тропе, временами сворачивая ближе к берегу, чтобы не проглядеть того — иного — рыбака: ссыльный мог не ходить к дальнему перекату…