«Погоняй, брат, поскорей!..»
— Куда? — невпопад спросил Яков, глядя через рукав прищуренным глазом. — Куда поскорей?..
— Молчи, сволочь! — мрачно сказал музыкант.
Только к полудню тронулись в путь, оставив в деревне половину заработка и десяток выбитых окон.
Лодки грустно покачивались на воде. Было похоже, что никто ими не управлял, но течение неотвратимо несло их к Половникам.
Яков натужно вздыхал, время от времени споласкивал всклокоченную голову прохладной водой, с тоской подумывая о справедливом земстве.
Известие о смерти отца застало Ирину в одиночестве — Георг не так давно выехал в Усть-Вымь.
Отчаяние свалило ее в постель, но ненадолго. Слишком многое обрушилось на голову Ирины, чтобы до бесчувствия отдаться простому человеческому горю. Ирина не заголосила по-бабьи и не билась головой об пол. Она как-то окостенела вся.
Она встала бледная, осунувшаяся, с исступленно горящими глазами. Надела длинное черное платье и попросила Сямтомова заказать лошадей. Потом пересчитала оставшиеся деньги. Их было две тысячи. Ирина закусила губу и недвижимо простояла у окна, пока к дому не подъехал тарантас, запряженный парой вороных лошадей.
Через два дня она уже входила в усть-вымьский дом Павла Никитича Козлова.
Бросив на руки прислуге дорожную летнюю накидку и высоко подняв голову, еще более побледневшая от усталости, Ирина смело вошла в гостиную. Хозяин в доме не имел кабинета и принимал как-придется: в столовой, гостиной или во дворе — смотря по гостю и обстоятельствам.
Козлов пошел навстречу, протягивая руки.
— Искренне, искренне сожалею… — заговорил он по-русски.
И тут-то Ирина дала волю слезам. Он подхватил ее и терпеливо держал до тех пор, пока прошел первый приступ истерического плача. Потом усадил на потертый кожаный диван, приказал подать воды со льдом.
Ирина пила, зубы ее выбивали дробь о край стакана, и по щекам неудержимо катились слезы.
— Как привезти? — невнятно спросила она, поставив дрожащей рукой стакан на фарфоровую тарелочку.
Козлов почесал в лысеющем затылке, помял пальцами бороду, но ничего не ответил.
— У нас… Место на кладбище. Сам присмотрел… Надо привезти отца, — как о живом сказала Ирина.
— Никак невозможно, милая, — с хрипотцой пояснил Павел Никитич. — Подумай сама, дочка: покамест человек известие вез, неделя без малого прошла. В летнюю-то пору…
Ирина все шире раскрывала глаза, в отчаянии ломая руки.
— Теперь, надо полагать, с богом похоронили уже, — успокоил ее Павел Никитич.
— Без священника?!
Козлов сидел, понимающе потирая руками колени, ждал. Он давно приготовился к трем истерикам: одна уже совершилась в самом начале, вторую следовало ожидать при упоминании о похоронах, третья — еще впереди, когда речь пойдет об отступных деньгах…
Он подал снова воду, заворковал в самое ухо, поддерживая ее круглый локоток:
— О священнике не болей, милая. Все чин чином: иерей Серебрянников постоянно на Ухте обретается, надо полагать, прочитал что положено…
Ирина обессиленно откинулась на пухлую спинку дивана. Она уже не плакала, лишь изредка вздрагивала.
Ирина и раньше знала мрачную людскую поговорку, что беда в одиночку не ходит, но разве она могла тогда представить свое теперешнее положение?
Отец прогорел дотла, учение было оставлено, пришлось жить в чужом доме, оставить все надежды и намерения… И вот произошла последняя, неожиданная и страшная беда. Теперь отец зарыт где-то в лесу, и она — одна на всем свете. Надеяться не на кого. Даже Павел Никитич — человек, за которого, по всем приметам, и пострадал отец, — изо всех сил старается промолчать, успокоить, выпроводить потихоньку из дому.
В окно заглянуло солнце и вновь ускользнуло за огромное белое облако. Порыв ветра надул кружевную штору. Вспыхнувший было косой столб пылинок снова пропал. Было сумрачно и неуютно в этой чужой, богато обставленной комнате с низким потолком.
Она поднялась, положила руку на спинку старого кресла с витыми ножками, снова всхлипнула. Павел Никитич едва разобрал прерывистый лепет:
— Мне больше… не на кого опереться! Будьте отцом… Павел Никитич!
«Господи, кажется, дело к концу!» — обрадованно подумал Козлов и погладил руку новообретенной дочрри.
— Как можно! Как не позаботиться, милая… Свои ведь. Знал папашу-то. Как родного брата. Изволь, коли надо в чем помочь…
Хитрый был купец! Пойди разберись в его скороговорке: мало или много пообещал он на поправку дел?
Она подавила третий приступ, сунула вымокший платочек в рукав. Утопила купца в мокрой синеве своих глаз.
— Как ваши расчеты с отцом? Получил ли он хотя бы половину договорных денег от вас?
Никит-Паш подавил усмешку:
— Да нетто в том разговор? За два месяца-то ему и причиталось две сотни с хвостиком. Капля! Я ему полтысячи сунул для начала, какие уж тут расчеты! Я о другом думаю. Мне бы тебя-то довольной оставить…
— Будьте отцом, умоляю! Одна я…
«Чертовка девка! Умеет взять за живое, родителем называет, слезу в самый раз пускает. И то говорят: бабий ум что коромысло — и криво, и зарубисто, и на оба конца. Не улыбкой, так слезой берет… А тут и ученость, видно, впрок пошла!»
— Нет, нет… Не обижу, чего там! Ни о каком долге отца не моги и думать. Моя оплошка… А что касается службы в Троицком соборе, как надо будет сделано. На себя возьму. Ну и сотню-другую на приданое…
— Со-о-отню! — охнула Ирина и упала опять на руки Павла Никитича. — Сотню! Да ведь… О-о-о, да ведь он за вас же голову сложи-и-ил! На вашем деле…
Такой душераздирающий вопль резанул волосатые уши купца, что он готов был утроить обещанную сумму, лишь бы уладить дело.
Он участливо похлопывал ее по спине, басил в ухо:
— Сама подумай. Нешто можно так убиваться? Ну, помер человек — царство ему небесное, а при чем же тут убиваться? Все так: живем шутя, а помрем взаправду…
Слова грохотали где-то в стороне и не затрагивали ее души. Никит-Паш и сам чувствовал, что несет пустое, вздор, и не мог сдержать потока нелепых слов. Как ни говори, не своей смертью скопытился Прокушев. Хоть и порядочный жох был, а жалко человека. Все к тому идем…
— Помолчи, помолчи, дочка! Побереги себя-то! Красу-то свою сохрани, господь с тобой. Что уж ты так?
Через полчаса Ирина выходила от Козлова, получив на первый раз триста рублей.
Сын Никит-Паша Васька, окончивший в этом году гимназию, веснушчатый и долговязый парняга, держал у крыльца под уздцы каракового жеребца, нервно перебиравшего ногами. Пролетка ходила ходуном от упругой порывистости рысака, готовая затарахтеть по дороге на пристань.
Хозяин сам вышел на крыльцо, махнул рукой:
— Василь, скажешь, чтобы лучшую каюту!
Ирина отправлялась на могилу отца, и до Веслян Павел Никитич предоставлял ей первоклассную каюту на пароходе.
Молодой Козлов прыгнул следом за ней в пролетку, натянул вожжи. Ветер пахнул в лицо, высушил слезы Ирины. Страшная сила подхватила ее и несла, уже одну-одинокую, в неведомую, тревожную даль. Молодой купчик держался умело. Лихостью его бог не обидел, — как видно, в отца угодил. Сдерживая вожжи своими красными, толстыми руками, он мельком оборачивал к пассажирке веснушки, гудел сквозь цокот копыт:
— Эх, плачете вы, Ирина Ефимовна, плачете все и не знаете, что я вас на руках от горя унес бы! Вот так всю жизнь летели бы… чтоб дух перехватывало!
Молод еще сын у Козлова, зелен.
— Табань к берегу!
Днище лодки зашуршало по галечнику, кто-то уже спрыгнул на берег, загремел цепью. Яков шагнул через банку, выскочил следом. Рядом причаливали другие посудины.
— С лодки на берег выйдешь — все одно земля под ногами ходуном ходит, — весело бормотал спутник Якова, вскидывая на плечи грязную торбу. — Приехали! Вот они, Половники.
— Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!
