— Дура! Вон отсюда!

— Гости… у нас! — испуганно пошевелила она губами, скосив глаза на дверь спальни и торопливо набрасывая платок на растрепанные волосы.

Что-то тревожно екнуло в груди Парадысского, хмель ударил в голову.

— Какие еще… гости? Я приехал!!

Коротко звякнул, старенький крючок двери. Под нажимом его не смогли бы устоять и сами притолоки — Станислав, как разъяренный тигр, рванулся вперед.

Полуголая попадья в розовом лифе и нижней сборчатой юбке сидела у кого-то на коленях, тщетно пытаясь встать, но грубая черная рука спокойно удерживала ее, покоясь на круглом плече. В память врезались это белое, пухлое плечо с розовой тесемкой лифа и облапившая его жилистая ручища мужчины.

Прямо из-за щеки Анастасии Кирилловны торчал черный, лихо закрученный ус…

— Настя! — вскричал пораженный Станислав и шагнул вперед. — Настя! Шлюха…

Попадья сомлела от стыда и страха.

Но тут усатый гость мячиком спустил ее с колен и резко вскочил со стула.

— Чем могу служить? — в великом изумлении услышал собственный и вместе с тем чужой, испуганный голос Станислав и попятился: в его глазах стояли, пьяно покачиваясь, два одинаково разгневанных отставных штабс-капитана. Оба как две капли воды были похожи на ухтинского дельца Воронова.

— А-а, не-го-дяй! — вдруг с расстановкой и тупой яростью процедили они разом сквозь зубы, и страшный, ни с чем не сравнимый удар обрушился на левую скулу Станислава. — А-а, бестия!

Бедный постоялец этого дома узнал воочию, как хватают за шиворот, а затем гвардейские штабс-капитаны дали разом такой пинок, что он вылетел из комнаты. Грубо открыл головой наружную дверь прихожей и остановился, сгорбившись, лишь на верхнем порожке невысокого крыльца.

Ранний сон деревушки спас его от посторонних глаз и неминуемого позора.

— Деньги! Деньги, негодяй, чтобы нынче же! — неслось вдогонку.

«Ничтожество! Завтра же потребую сатисфакции…» — с негодованием подумал было Парадысский, но тут же стал торопливо ощупывать внутренние карманы сюртука, в то время как ноги его весьма разумно уже уносили хозяина от поповского дома к земской избе. Деньги оказались на месте. Он облегченно вздохнул и прибавил шагу.

У ямской вытер лицо платком, обнаружив небольшую припухлость, вскипел гневом и ринулся к держателю ямщины.

— Лошадей! — взревел он, возненавидя сразу и убогую избу, и сонного ямщика, и просеку, и столь неудачно завершившийся роман.

Все полетело кувырком.

Станислав упал на кровать в тесной комнатушке для приезжих и долго лежал, закинув руки под голову, в мрачном раздумье. Нежелательная встреча разом поломала все его планы. Отдать почти тысячу рублей? Глупо. Глядеть завтра в глаза Воронову, требовать сатисфакции и получить ее? Глупо. Расплачиваться с посконной толпой за какую-то неведомую рубку, которой могло и не быть? Еще глупее… Обругать отца Лаврентия за то, что не смог уберечь матушку до возвращения постоянного жильца? Это еще что такое?..

В самом деле, женщины отвратительны и бесстыжи. Разве только Ирочка была самозабвенно предана ему когда-то… Остальные не заслуживали и крупицы уважения.

Станислав успел уже задремать, сломленный дорожной усталостью и недавним потрясением, когда в комнатушку постучали:

— Лошади готовы.

— Какие лошади? Зачем?

Тут Станислав окончательно проснулся, в голове во весь рост встали прежние вопросы и затруднения. Воронов, попадья, рубщики, шесть с лишним тысяч денег… Завтра, вдобавок ко всему, мог явиться губернский ревизор Межа-ков-Каютов, от которого и белохвостой катеринкой не отделаться. Ждать его, когда в кармане деньги, было бессмысленно.

И тут в голову пришел такой неожиданный вывод, что Парадысскому стало страшно. Надо было бросать к дьяволу и рубку и Вологду. В пути можно было обдумать дальнейшее…

Губернатор? Доверие? А, черт с ними! Таких ослов везде хватит, само общество плодит их всякими условностями, волокитой и приверженностью к форме. Завтра, может быть, общество создаст новые каноны и условности — Станислав снова врастет в них, как свежесрубленный осиновый кол, с первого дня способный пустить корни и отрастить ветки.

— Дураки, ослиное стадо!

— Лошади поданы, — опять осторожно напомнили из-за двери.

А может, и ко времени он заказал лошадей?..

Прокушев еще лежал ничком на мшистой просеке, прикрытой зеленой бахромой сосновой вершины, а рубщики уже разбежались от опасного расследования.

Остались Яков Опарин и два местных охотника, надеявшиеся с приездом властей вернуть свои ружья.

Следователь на месте происшествия установил, что от пня поверженной сосны до тела подрядчика было ровно тридцать аршин и что в момент повала рубщик не мог видеть Прокушева из-за плотных зарослей по-над бровкой просеки. Несчастный случай, как явствовал протокол, произошел из-за несоблюдения правил рубки по вине самого пострадавшего…

Рубка прекратилась. Из двадцати тысяч рублей, полученных Никит-Пашем от земства на рубку, десять тысяч остались в его кассе, пять осело в карманах Прокушева и Чудова. И только четвертую часть получили рубщики.

Выйдя к Сидоровской избе, Яков нашел прокушевскую артель почти в полном сборе. Гадали, куда идти. Никит-Паш, правда, мог прислать нового подрядчика, но комары, болота и конский овес надежно преграждали путь к возможному возвращению на просеку.

Многие уже начинали опухать от голода. Злые, заросшие диким волосом мужики гудели около запертой лавчонки — Чудов приказал навесить замок и скрылся вместе с приказчиком.

Куда теперь? Путь был немал, одежонка истрепана, харчей в дорогу не было.

И тут Яков вспомнил о своем последнем споре с Пантей. Выходило, что старый зимогор был прав. Как-никак, а в Половниках за строительством приглядывало земское начальство. Там и гнилье жрать бы не пришлось и цены за пропитание до полтинника никто не мог вздуть. Там все на бумагах записывалось — значит, по закону. Выходило, что на этот раз Яков малость промахнулся…

— В Половники надо! Там земская рубка. Там не надуют! — закричал какой-то изголодавшийся рубщик, поднимаясь утром с ночлега. — Айда скопом! По Выми вниз плыть — в два огляда минуем!..

И ватага тронулась.

Яков помалкивал, переживая смерть подрядчика, будто кающийся грешник. Время от времени на остановках отходил в лес, добывал дичь и под общий одобрительный гомон отдавал ее рубщикам.

Хотелось делать как можно больше добра этим злым, обиженным людям.

Ухту до переволока и Шом-Вукву прошли дружно на шестах, а дальше открылось вымское приволье. Лодки понеслись вниз по течению, легко прыгнули на Роч-Косе в пенную пропасть и, хранимые неким безымянным святым, покровителем бродяг и разбойников, выскочили на спокойный плес саженях в десяти ниже…

В первой же деревушке на берегу Выми рубщики разнесли винную лавчонку, наелись вволю хлеба и свежей рыбы. Всю ночь у воды полыхали костры, метались ошалелые тени пьяных, обретенная здесь же гармошка жалобно взвизгивала в чьих-то узловатых ручищах.

Яков лежал ничком на разостланном армяке. Земля плавно колыхалась под ним, но он ясно слышал кряхтенье мучившихся животами рубщиков, далекие крики гуляк в деревне, визг баб. Деревня Иодино переживала небывалое нашествие.

Когда хмель стал проходить, нестерпимо заболела голова, будто ее кололи на черепки деревянным молотком. А гармошка все визжала нутряным, резаным перебором, и кто-то орал злобное, поминая недавнего покойника. К утру многие пропились до рубах. Гармонист выспался, пересчитал остаток денег, тяжело и безнадежно вздохнул. Яков приподнял от земли голову и снова уронил на кулаки: тошнило.

На последнюю пятерку,

Д-эх, найму тройку лошадей… —

пиликал гармонист, склоняясь к голосовой коробке саратовской двухрядки.

Дам я кучеру на водку: