Сдерживая ярость, Гайсберг обстоятельно пересчитал железные цилиндры обсадки, бурильные свечи и пучки каната и, достав из внутреннего кармана записную книжку, принялся делать необходимые пометки.

В это время от козловского дощатого лабаза отделилась сгорбленная фигура в тулупе с поднятым воротом. Человек неторопливо ступал по влажной траве огромными, разношенными валенками, подшитыми кожей. Руки он держал рукав в рукав, а под мышкой торчала увесистая березовая чекуша.

— Тебе чего, мил человек? — хрипло донеслось из воротника.

— Разве это — ваше? — поинтересовался Гансберг.

— Мало ли что, — непримиримо сказал тот. — Может, мне и за этим поручили надглядывать.

Гансберг присел на железный штабелек, набил и закурил трубку. Ярость улеглась. Оставалось прояснить обстоятельства мистического затопления труб.

— Кто же поручал-то? — спросил он.

Сторож откинул на плечи воротник и оказался нестарым безбородым мужичком со смышлеными глазами.

— Я у вас табачком, случаем, не разживусь?..

Александр Георгиевич высыпал содержимое портсигара в грязную, скрюченную ладонь.

— Кто же все-таки поручал, а?

— Знамо, ваш брат — барин.

— А ты его знаешь?

— Куда-а нам! Не особ важный, а все же трояк обещал к осени… А насчет прозвища, так я не догадался спросить, потому — время придет и сам около эфтого груза окажется.

— Напрасно, брат, — разочарованно заметил Гансберг. — От меня мог бы и червонец получить, коли б знал прозвище…

Сторож даже крякнул с досады. Как же, в самом деле, он так опростоволосился, не узнал фамилии хозяина?

Александр Георгиевич с неудовольствием посмотрел на сторожа, потом задержал взгляд на своей лодке у берега. Здесь больше делать было нечего. Проводник, сгорбившись на корме, поджидал хозяина.

— Значит, сторожишь?

— Приглядываю исправно…

— Ну-ну, сторожи…

Гансберг вздохнул и резкой, широкой походкой направился вниз, к лодке.

Вся эта история с трубами оборачивалась тысячными убытками. Она не только задержала бурение и отняла у него возможность добраться этой осенью к нефтяному пласту, но и лишила буровиков работы, привела к иску артели. Какой бес придумал подобную махинацию?

В Яренске тоже было неспокойно: полиция шныряла на берегу, ощупывая глазами всякого подозрительного путника. На борту отчалившего парохода Гансберг заметил породистого субъекта с бычьим загривком, по всей вероятности — агента охранки.

Помощник уездного следователя принял Гансберга вежливо, но, выслушав короткое объяснение по существу дела, лишь развел руками:

— Ваша версия о перекупке труб представляется мне правдоподобной. Но… где же доказательства?

Александр Георгиевич и сам понимал, что прямых доказательств у него не было. Но он приехал добиваться правды и готов был наступать без оружия.

— У меня есть договор с заводом и сообщение об отгрузке труб. Груз на Ухту не поступил, — твердо сказал он. — Почему так случилось, должны расследовать вы. Если вас не удовлетворяет моя логика, я вынужден буду просить защиты у губернатора, графа Хвостова. Во время своего пребывания на моем промысле его сиятельство обещали мне покровительство. Вот мой иск…

Следователь принял бумагу и положил в папку.

— Мы дадим этому делу надлежащий ход, — поразмыслив, сказал он.

15. Свои

и чужие

Эта далекая речка Ухта и впрямь была поразительно красива своей первобытной, суровой и девственной красотой. Уже вторые сутки плыл Григорий Запорожцев вниз от Переволока и не мог наглядеться на высокие скалистые берега, хвойные северные джунгли над водой.

Местами леса расступались, чтобы дать простор зеленой луговине, отороченной курчавыми зарослями черемухи и осинника. Сочная трава поднималась в пояс человеку, небесная просинь синеглазки сплеталась с розовой кипенью волхунка, лютик моросил желтым дождем над прибрежными лопушками и скакал к лесу по гривам осоки. Все это пестрое море колыхалось под ветром, и никто ни разу не прошелся по нему с косой, не примял каблуком. Но вот берег снова поднимался, словно взбитая моховая подушка, и на слоистом торфянике вскипали заросли голубичника, вырастала стена тощего подлеска.

Вековые ели, подмытые в половодье, нависали корневищами над темными омутами, где в дрожащих тенях недвижимо стояли в засаде прямые черноспинные щуки. Заиграется на перекате серебряный хариус, разбежится за водяным жуком молодой окунишка — не пройти им далее омута.

Вода в реке прозрачна и холодна не по-летнему. Дно реки мертво, ни привычной ряски, ни кувшинок в заводях — только каменные осыпи, окатанные за тысячелетие валуны, песчаные косы и отмели, а на поворотах горы древесного лома и коряг, оставленные бурным половодьем.

Вечером прошли устье Яренги. За кромкой лесных вершин неожиданно появилась и так же неожиданно исчезла головка буровой вышки Гансберга. Она мелькнула словно островок настоящей жизни, и Григорий лишь в эту минуту смог по-настоящему оценить всю смелость предпринимателя, решившегося на единоборство с лесной стихией. После вымских порогов и бурных перекатов Ухты все труднее верилось в благополучный исход затеянного дела.

Поздно ночью, когда солнце на час оставило бледный небосвод, а берега затянуло холодной пряжей тумана, лодка бесшумно ткнулась в песчаную осыпь, намытую в этом месте какой-то безымянной речушкой, впадавшей с левого берега в Ухту.

— Чибью! — сказал проводник и осушил весло. — Дальше никто из инженеров не спускался… Тут — конец.

Проводники называли Григория «инженером» — так им было проще определять человека. Они вытащили нос лодки на берег, разожгли костер и укрепили на палке котелок. Григорий жадно потянулся к огню. Было сыро и холодно.

«Конечный пункт… — тоскливо подумал Григорий. — А куда приехал — и сам не знаю…»

— Однако медвежьи у вас места! — сказал он старшему проводнику.

— Ништо! — возразил тот. — Места в самый раз, знакомые…

Слева, над сумрачной, илистой речушкой Чибью, топорщился черный еловый подлесок. Моховая низина, окутанная туманом, уходила версты на две к дальнему западному взгорью, заросшему спелым чернолесьем. На другом берегу громадилась гора Ветлосян, словно огромный бурый медведь, улегшийся на водопое. Полуголые лиственницы на вершине горы, косо освещенные закатившимся солнцем, тянулись вверх непомерно кривыми и суковатыми ветками, а правее весь лес в вершинах пылал холодным багряным огнем.

— Вон там и всамделе гиблое место, — кивнул проводник на гору Ветлосян. — Медвежья гора. В Семенов день на ней медвежьи свадьбы… Нет проходу!

Туманная и сумрачная котловина между Ветлосяном и другой безымянной горой дохнула на Григория жутковатой таинственностью.

— Какие свадьбы? — не понял он.

— Как же! В Семенов день бог три дня не охраняет человека от медведя. Не моги попадать — заиграют до смерти. А тут их тьма-тьмущая. На той стороне уйма малинников, вот и облюбовали…

— Тут и малина растет?

— А то нет? Мно-ого растет…

Григорий озабоченно вздохнул. Надо было думать о долговременной стоянке, чтобы разузнать подробно о нефтеносных участках, о конкурентах, справиться о Федоре Сорокине, с которым так странно развело их общее дело.

— Деревня тут есть где-нибудь поблизости? — спросил он.

Старший проводник оживился:

— А как же? В десяти верстах ниже есть. Только неподходящая: штрафованная, слышь.

— Как штрафованная?

Проводник не спеша разлил из котелочка чай в кружки, подал одну Григорию. Прихлебывая дымящийся кипяток, заговорил:

— Вишь ты… Волостной писарь Тулка два-три года тому назад зачал читать мужикам тут крамолу. От ссыльных, надо полагать, навострился. А иерей Серебрянников воспретил ему, изгнал из деревни. Ну, мужики — темный народ,' ополчились на батюшку с кольями и направили, значит, его следом за Тулкой. Прогнали, одним словом… Вот за то волостной старшина и оштрафовал деревуш-ку-то.