Говорить было трудно. Каждому из этих двух почти незнакомых людей осязаемо представилась картина страны, где приходилось им жить и работать, сидеть в тюрьмах и выходить на волю лишь затем, чтобы вступить в новую, еще более опасную схватку. Россия — вся, из края в край, — представилась вдруг одной бесконечной Владимиркой с расквашенными под дождем колеями, ошалелыми воплями конвойных и мерным скрипом этапных подвод. Петля — столыпинский галстук — неотступно маячила перед глазами. Но еще тяжелее было оглядываться на вчерашних союзников, попутчиков и прочую братию, случайно примкнувшую к революции.

— Теперь начнется… — в раздумье проговорил Андрей.

— Уже началось, — хмуро заметил гость. — Наши правые поправели еще на два румба и кокетничают с кадетами. Требуют ликвидировать подполье.

— Что на заводах, у рабочих? Нужно, видимо, внести полную ясность в названия группировок — иначе людей постигнут запоздалые разочарования. Как-никак верят в социал-демократов…

Человек положил на стол свои огромные руки и стал свертывать цигарку. Лица не было видно. Только эти две грубые, бугроватые, в широких венах руки шевелились в бронзовом свете углей.

— Меня за этим и послали… Испытываем острый недостаток в людях. Как только будут готовы документы, вы должны бежать. Когда — дадим знать. А сейчас нужно немедленно установить связь с сереговскими солеварами. Там вот-вот закипит буча, а головы нет. Наших двоих перехватили по дороге.

— Сделаем, — коротко ответил Андрей.

— Только, чур, не попадаться! Мы вас будем ждать.

Андрей взглянул в окно и вдруг положил руку на плечо собеседника. Ему показалось, что за стеклом, в мутном полусвете, мелькнула чья-то угловатая тень.

На печи беспокойно завозилась старуха. Близилось утро.

— Явки мы сменили, — прошептал гость. — Расшифруйте последний абзац на обертке книги, которую я принес, — там несколько адресов…

За окном снова промелькнула тень. Андрей, выждав время, проводил товарища до порога, вернулся в избу.

Днем к старухе Батайкиной зашел волостной писарь. Постояльца не оказалось дома — ушел на рыбалку, захватив с собой узелок с харчами.

Писарь посидел в переднем углу, под образами, внимательно оглядел хату.

— Слышь, бабка! Были у вас ночью чужие?

— Были, были, кормилец. Как же!

— К ссыльному, а?

Старуха глядела на писаря мутными, слезящимися глазами и, казалось, вся была переполнена страхом.

— Ась?

— К ссыльному, спрашиваю?

Старуха сгорбилась еще ниже.

— Что ты, что ты! Уж не греши, кормилец… Ссыльный-то попался тихой души… От Пантюши эфто поклон приносил добрый человек, с рубки. Деньжонок мне сынок прислал…

Она трясущимися, сморщенными руками развязывала тряпицу, в которой с давних времен хранилась у нее заповедная рублевая бумажка «про черный день».

Писарь постоял в раздумье у порога, еще раз оглядел избу, недовольно поморщился и ушел, хлопнув дверью. Старуха вытерла мутную слезу и спрятала заветную рублевку за божницу.

* * *

Сорокин не мог и предполагать, сколь важное известие направлял своему патрону в последнем письме. Узнав о судебном иске гансберговских рабочих, фон Трейлинг наскоро попрощался с Ириной и уже на пятые сутки прибыл в Архангельск.

Судебный следователь был весьма удивлен, когда этот интеллигентный и, во всяком случае, богатый человек назвал себя ходатаем по делу ухтинской буровой артели.

Беседа проходила в квартире следователя. Хозяин дома и гость сидели у раскрытого венецианского окна, выходившего на приморский бульвар.

Хозяин был немолодой человек. Дело, о котором зашла речь, уже более месяца валялось без движения в его служебном шкафу. Нынешнее время — он хорошо понимал это — не могло поощрять своевременного делопроизводства и усердия в защите каких-то поденных рабочих.

Фон Трейлинг и сам хорошо понимал обстановку. Говорить о существе просьбы было чертовски трудно, и поэтому он был вынужден частично раскрыть карты.

— Все, что я имел честь слышать от вас по поводу последних событий в нашем государстве, — говорил Георгий Карлович, откинувшись в кресле, — все это свидетельствует о некоем родстве наших душ, хотя мы и трудимся в разных сферах… Это позволяет мне быть до конца откровенным. Ведь и без того вы не могли не догадаться, что поездки, подобные моей, не делаются без крайней нужды…

Весь склад Трейдинга и его речь удивительно импонировали хозяину.

— Итак, буду откровенен, — продолжал Трейлинг. — Жалоба артели для меня только удобный предлог. Дело в том, что человек, против которого она направлена, является моим давним противником, если не сказать больше. Он доставил мне большие издержки и много беспокойства. Этот человек не привык считаться со средствами… И если рука правосудия скажет по его поводу свое слово, на Ухте станет легче дышать, поверьте мне!..

Монолог гостя все же внутренне покоробил следователя, и он уже подыскивал слова для упрека. Но Трейлинг с самого начала приготовил себя к этой минуте.

— Нет, нет! — с жаром воскликнул он. — Фирма заранее готова взять на себя возможные расходы по делопроизводству, поскольку у самих истцов — за душой ни гроша…

Следующее движение Трейдинга было столь же изящным, сколь и деловитым. Незаметным движением холеных пальцев он извлек из часового кармашка чек и положил на лакированное поле письменного стола.

У следователя сдвоилась перед глазами заранее выписанная на чеке сумма «500», и он с некоторой растерянностью откинулся к спинке кресла. Если ему не изменила память, весь иск артели едва ли превышал одну-две тысячи рублей. Поэтому расход фирмы никто бы не рискнул назвать неблагозвучным словом «взятка». Дело было, по-видимому, серьезное, безубыточное и, главное, безопасное…

— Но, позвольте… — промямлил следователь.

— Не беспокойтесь! — снова поспешил Трейлинг. — Я гарантирую, кроме того, половину этой суммы за своевременный разбор дела. И уверяю вас, что для меня все это только вопрос принципа.

Действительно, гость, кажется, чрезвычайно принципиальный человек.

— Что же… Я могу только дать ход, э-э… делу, которое нас так волнует. Расходы, э-э… действительно предстоят немалые… Возможен вызов свидетелей, которые не в силах были бы оплатить прогонных… Суд должен будет учесть ваше, э-э… бескорыстие. Что же касается вознаграждения, о котором вы упомянули, то я далек…

— Нет, нет! Поймите, что мне было бы очень приятно! Будем деловыми людьми в эту минуту…

Хозяин сунул дымящуюся папиросу в пепельницу, встал из кресла.

— А ведь время обедать! Прошу к столу. У меня сохранилась бутылка прекрасного выдержанного коньяка…

Фон Трейдингу удивительно везло в эти дни. В этом он убедился еще раз, заглянув на обратном пути к начальнику яренской почтовой конторы.

Почтовый чиновник с лысинкой и плебейским, грубым лицом, замершим в угодливой улыбке, принадлежал, видимо, к категории выслужившихся конторщиков, которые воспитаны в страхе божьем и до мозга костей преданы табели о рангах.

— К вашим услугам;—сказал сквозь улыбку кругленький человек.

Трейлинг щелкнул замочком серебряного портсигара и предложил ему толстую папироску с золотым обрезом.

— Благодарю покорно, не курим-с, — с сожалением отказался чиновник.

Трейлинг спокойно выпустил колечко дыма и, прижмурив глаз, уставился на почтаря.

— Давно ли была у вас служебная ревизия, милейший? — холодно спросил он.

Чиновник без причины переставил с места на место облезлое пресс-папье и скомкал пальцами обрывок промокательной бумажки.

— Никак нет-с, вот только зимой… Прошу покорно: с кем имею честь беседовать?

Трейлинг ответил косвенно:

— Компания великой княгини Марии Павловны обеспокоена постоянной задержкой корреспонденции, следующей на Ухту.

Имя высочайшей особы, кажется, произвело нужное впечатление. Улыбка на лице чиновника сменилась выражением почтительности.