Яков привстал и тут же упал обратно, придерживая ладонью ноющий бок. Ижемский медвежатник подошел к Якову, задрал его рубаху. Старательно ощупал выпуклую грудь и ребра, успокоил:

— Ничего… Полежи чудок под кустиком — к утру полегчает. Помяло малость…

Оголодавшие рубщики завалили половину туши в котел, разожгли костер.

— Ты… череп-то ему развалил? — спросил Яков Фомку, когда все ушли к костру и они остались вдвоем.

— Со страху, понимаешь. Глаза зажмурил, а рублю! Сроду в таком деле не приходилось…

— Спасибо. На-ка вот нож, пойди вырежь кусок печени.

— Зачем?

— Полагается.

— Ну-ну…

Он тут же поковырялся в медвежьей туше, нашел темнокрасное полудужье печени, отхватил острым ножом парной кус и подал Якову. Потом долго и с удивлением глядел, как бывалый охотник уплетал сырую печенку. Показалось аппетитным. Отрезал ломтик, понюхал, сунул в рот и выплюнул обратно.

— Как хочешь, а я не могу!

Яков засмеялся:

— Кто неволит?

Зато чай пили потом из одной банки, поочередно обжигая губы о ее жестяные края.

Как снег на голову свалился Прокушев, будто нарочно он появлялся всякий раз либо к перекуру, либо к обеду, заставляя сокращать отдых.

___ Оголодали? Солнце на сосну еще не влезло. Эх, вы-ы!..

Тут он заметил медвежью тушу, опытным глазом прикинул вес и упитанность, сразу подытожил в уме убытки.

— Слышь, хозяин! Ружьеца-то верни нам назад. Вишь какие нечаянности в лесу бывают, — заметил ижемский бородач, улучив минутку.

Сразу загалдели хором:

— Нужны нам ружья!

— Верни — уж, чего там!

— Лосей, само собой, никто не тронет…

— Опасно тут без пищали!

Прокушев ничего не ответил. На повороте просеки показалась подвода, груженная его походным скарбом, — хозяин переезжал со своим имуществом вместе с продвигающимися рубщиками. Недалеко от костра растянули палатку, поставили под навес обитый зеленой жестью сундучок, с которым Прокушев ходил еще в дни молодости на сплав.

— Ружья, положим, верну вскорости… А тушку жрите скорее, потому — соли Чудов не припас вволю, — сказал он, присев к костру на обрубок бревна.

Рубщики один за другим вставали, уходили с топорами подальше от хозяина, в конец просеки.

Фомка Рысь замешкался дольше всех. Старательно сложил остатки поленьев в костер, потом достал из чехла кривой ножичек и принялся остругивать березовую чурку — похоже, делал ложку.

Подсел к Прокушеву:

— Слышь, хозяин… Прошлый раз, как деньги двухнедельные выплачивал, ненароком, что ли, обнес меня?

— Нехватка вышла, — спокойно пояснил Прокушев. — Откуда я знал, что ты лишним ртом заявишься? Выйдем к концу — за все разом получишь… Хотя и хлипок ты и маловато от тебя толку, да ничего. Ты не сумневайся, работай! Хоть раз в жизни пользу сделай. Не малое дело вершим: дорога напрямик, по меридиаду, пойдет!

Прокушев забыл уже, где он слышал это словцо, но тут оно пригодилось для важности.

— Ну-ну… Мне бы к Котласу по ней выбраться, — задумчиво согласился Фомка, сноровисто орудуя ножичком. Прокушев невольно загляделся на сверкающее жало отточенной стали, на жилистые, быстрые руки парня.

— Значит, говоришь, расчет сразу? — с ухмылкой спросил парень и отложил чурбачок в сторону. — А не продашь ты меня там, старый мерин, а?

— Мели, Емеля! — обиделся Прокушев, не сводя глаз с Фомкиных рук. Нож спрятался в чехле на поясе парня, и хозяин облегченно вздохнул: — «Продашь»… Тоже товар! Да за тебя никто ломаного гроша не даст. Мордой не вышел — поковырянная изрядно. Тебя, видать, господь так и задумывал — бродяжкой то ли душегубцем!

— Ну, не скажи! — беззлобно огрызнулся Фомка. — У настоящих-то душегубов вся морда — божеская благодать. Благообразные, черти! Хоть икону с них пиши!

Взял топор и ушел к рубщикам.

— Не платит денег, гад! — сказал он Якову, со злобой обрушивая топор на молодую березку.

Яков лежал под кустом, укрывшись с головой от комаров, и осторожно ощупывал ноющий бок.

— Сколько теперь придется пролежать так? — пожаловался в лад другу. — Прокушев, поди, вычтет за хворые дни, а?

— Не дадим, — буркнул Фомка, оттаскивая березку в сторону.

— Чего?

— Не дадим вычет делать! Не случись ты — чего бы медведь тут наковырял!

Яков отбросил с лица полу азяма, глянул вдоль просеки. Лес мелко дрожал и охал под натиском топоров. Люди подходили к обхватной лиственнице, издававшей упругий, бронзовый звон, подрубали с подветренной стороны, трогали пилой, и она покорно, с тяжелым вздохом, свергалась вниз, коверкая и сметая молодняк. Трещал сухостой. Люди были сильны, но не сознавали своей общей силы.

«А верно, — подумал Яков, — что, если бы все разом взяли Прокушева за горло? Взять сообща и давить до тех пор, пока не выплатит Фомке заработанное, пока не вернет ружья, не отдаст кровные пятнадцать рублей…»

Но тут же ворохнулось сомнение. «Все вместе…» — этого люди не умеют. Каждый родится и умирает в одиночку, в одиночку горе мыкает.

Эх, был бы тут Андрей-ссыльный или хотя бы Пантя! Эти не испугались бы Прокушева, нашли бы концы! У них и подрядчик заплясал бы мелким бесом. А так — что же? Народу много, да всяк о себе думает. Толку нет…

К вечеру еще тоньше и злее зазвенели комары. Яков тревожно поглядел на низкое, туманное небо, потрогал больной бок, укрылся.

Ночью видел во сне деревню и свой дом. У крыльца стояла босиком Агаша, а у ее загорелых ног крутился их старый пес, вертел хвостом…

Рассвет, который приходился здесь на середину ночи, был сырым и холодным. Ближнее болото дышало тяжким, леденящим туманом. В лесу царило выморочное безмолвие, и впервые в жизни он показался Якову чужим и неуютным.

— Не к добру сон, — прошептал Яков, глядя немигающими глазами в блеклую муть неба, и, выпростав руку из-под азяма, вытер на щеке крупную каплю росы.

Ночью в окно батайкинской избы раздался слабый стук. Тихонько задребезжало стекло, в сером просвете колыхнулась расплывчатая тень.

Андрей осторожно поднял голову, прислушался. В пазах бревенчатых стен, конопаченных мхом, шуршали тараканы. На печи, мирно вздыхая и покряхтывая, спала старуха. Стук повторился.

Андрей шагнул к порогу, вошел в темный чулан, провонявший мышами и старыми овчинами, осторожно снял крючок. Вошел незнакомый рослый человек.

— Приезжие есть? — осведомился он, последовав за Андреем в избу, когда тот снова запер дверь.

— Нет, тут все свои, — тихо ответил Андрей, ожидая третьей условной фразы.

— Однако я припозднился. Не откажите в ночлеге. Хорошо заплачу…

Новиков крепко пожал руку вошедшему, усадил на скамью. Затем наколол сосновых лучинок и пристроил на загнетке чугун с водой.

— Сейчас будет чай. Какие новости?

Белая ночь глядела в окно. Хату наводнял мягкий сумрак, в углах копилась тьма. Большой плечистый человек за столом подпарывал подкладку пиджака. Выложил на столешницу тощую пачку бумаги.

— Вот тут все последние новости. Из-за границы, — коротко пояснил он.

— Я с прошлой осени ничего не знаю, — признался Андрей. — В «ящике», помню, был разговор о предстоящем созыве съезда…

Взял одну из брошюр и, склонившись к огню, перелистал страницы. На титуле прочитал: «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

Человек у стола распрямил плечи, облокотился и обернул к свету широкое, обросшее щетиной лицо:

— В начале мая прошлого года состоялся Пятый съезд… О разгоне Думы вы, вероятно, слышали?

Андрей оторвался от странички, резко вскинул голову:

— Ничего не знаю. Кто?

— «Сначала успокоение — потом реформы…» — усмехнулся человек.

— Столыпин? Но ведь это самое страшное, чего можно было ожидать!

— Да. Многие наши товарищи арестованы…

Андрей убрал литературу в тайник, устало присел на скамью. От печи на его лицо падали трепещущие блики багрового света, и при каждой вспышке еще резче выделялись свинцовые впадины под глазами, суровая морщина меж бровей.