«Придется известить патрона телеграммой из Усть-Ухты о делах Гансберга. Может быть, последние новости ему пригодятся. А потом…»

Оставалось на всякий случай переоформить сделанные заявки на свое имя или же искать нового, более предприимчивого хозяина.

Можно было подумать, что Вологду посетил неподкупный, придирчивый ревизор. Изрядный шторм разыгрался в тихом омуте губернской земской управы. Люди потеряли сон и покой. Воду взмутил Станислав Парадысский.

Оказалось, что в течение двух месяцев, пока он героически прокладывал на благо вологодского земства и всей остальной России дорогу к заповедным сокровищам, никто не посчитал нужным оказать ему хотя бы моральную поддержку, помочь словом и делом. Земские деятели готовы были разделить славу строителя новых путей, но по беспечности своей или же в силу зависти лишь чинили помехи в его многотрудных делах. Никто не ездил в Половники, никто не инспектировал строительства, никто не доставил потребные инструменты и провиант на место рубки. Все это явствовало из его же собственных слов.

Станислав, оказывается, вынужден был поиздержать личные деньги ради процветания Ухты. Правда, он не представил никаких счетов в подтверждение своих издержек, но ведь это не имело никакого значения. Рубка была закончена, и сам факт говорил за себя.

Председатель растерянно разводил руками. Губернский секретарь Веретенников спрятался в собственном доме и носа не казал, интересуясь лишь одним: дойдет ли вся эта история до губернатора? Граф мог круто спросить с земцев за такое бездушное отношение к важнейшему государственному делу.

— Везет проходимцу! И за что везет? Разве потому, что у него полированные ногти? — подыхал от зависти Веретенников. — Сорвет куш, негодяй! А ты… годами корпишь над бумагами, и хоть бы тебе четвертную выхватить ради престольного праздника!

Председатель все же счел нужным подробно ознакомиться с результатами строительства, для чего дважды прочитал докладную Парадысского. Оказалось, что работы еще далеко не закончены. Нет мостов на переправах, не срыты крутые спуски и подъемы, не уложены гати по болотам. Но так или иначе, деньги надо было платить…

— Сколько? — желая разом утихомирить бурю, спросил он Парадысского, бережно вкладывая бумагу в портфель.

Ответ у Станислава был приготовлен заранее.

— Восемь тысяч!

Глаза председателя едва не вылезли из орбит.

— Восемь?!

— Шесть — по смете и две — мои, на провиант и снаряжение рубщиков.

Выкладки Парадысского были коротки и тверды, как удары кувалды.

— Хорошо. Две тысячи мы вам возместим безотлагательно. А что касается сметных расходов — придется проверить. Денька через два…

Инженер Кашкин и губернский ревизор Межаков-Каютов на следующее утро пытались доказать, что стоимость рубки никак не могла превысить трех тысяч рублей, но один слабый намек Парадысского на возможное вмешательство в их подсчеты губернатора графа Хвостова заставил их принять во внимание все возможные затруднения в деле. Сошлись на четырех тысячах шестистах.

Буря утихла, пыль улеглась.

Станислав купил ящик коньяку, погрузился в земский шарабан и, не теряя времени, отбыл к месту работ. Он до сих пор побаивался встречи с Ириной.

При выезде из города под экипажем неожиданно проломился мостик на какой-то грязной канаве. Пока подоспевшие мужики выручали груженый возок, Парадысский вдоволь насулил чертей нынешнему дорожному инспектору, имея в виду, что этот нынешний, вне всяких сомнений, бездельник и взяточник.

Лишь дождавшись отъезда производителя работ, председатель управы рискнул сделать доклад губернатору о ходе рубки. Наглая прямолинейность Парадысского прямо-таки бесила председателя, и он собирался, кажется, тоненько намекнуть на неблаговидное поведение их общего избранника. Это нужно было сделать хотя бы во имя высших моральных принципов… Но едва рука председателя коснулась знакомой двери, обитой черной клеенкой, всякая охота доказывать очевидные истины и добиваться справедливости по привычке уступила место благоразумию, больные мысли успокоились.

Странное дело, прекрасно разбираясь в жизни, умея здраво расценить не только сами явления, но и их предпосылки, предвидя даже тягчайшие последствия собственного невмешательства в жизнь, председатель управы всякий раз решался ударить тревогу, доложить по инстанции, в конце концов выправить дело, но стоило ему достичь этой «высшей инстанции», как его руки опускались, пристрастная честность патриота вдруг представлялась опасным кощунством, а язык будто бы сам по себе начинал одну за другой выговаривать обтекаемые фразы о всеобщем благополучии и животворящей силе самого монархического устройства. Отдельные огорчительные факты теряли здесь свое значение.

«Высшая инстанция» всегда излучала некий венчик солнечного самодовольного благополучия и с молчаливой благосклонностью принимала к обозрению лишь светлые стороны бытия. Пороки и неустройства не имели права покидать низменных трущоб жизни, где они возникали.

Даже во времена жесточайшей холеры, когда вымирали целые деревни, председатель умел так направить разговор, чтобы касаться только живых, подчеркивая похвальную готовность земства к чрезвычайным мерам, в том числе и к своевременному захоронению некоторой части пострадавшего населения…

К чему было рисковать откровенной статистикой фактов? Через десять — пятнадцать лет русские бабы, не отрываясь от сенокоса и жатвы, воспроизведут недостающее число пахарей и новобранцев, жизнь до нового мора войдет в положенную колею, и никто даже не составит себе труда подсчитать издержки эпохи. А одной неосторожной информацией можно серьезно испортить собственное положение и даже карьеру деток…

Так председатель поступил и в настоящем случае.

Его сиятельство граф Хвостов остались весьма довольны ходом строительства ухтинского зимника, которое имело, как он указывал, общегосударственное значение.

14. Когда не спят

люди

— Кар-раул!

— Спасайся!

Огромный, линялый, весь в клочьях свалявшейся шерсти, по-вешнему злой медведь, поднявшись из-под разлапистой сосны, шел прямо на вырубку, разинув пасть и потрясая округу страшным ревом. Жидкая голодная слюна струилась через клыки. Трещал валежник. Зверь тяжело дышал и, почуяв небывалую опасность, рвался напролом.

Он был хозяином здешних мест — хозяином этой старой сосны с берлогой в корневищах, болотца под холмом и студеного ручья, заросшего непролазной щеткой смородинника и ольхи. Он вырос тут из молодого, несмышленого пестуна в заматеревшего, умудренного опытом зверя. Не один раз в жестокой схватке не на жизнь, а на смерть изгонял он отсюда бродячих собратьев, дрался с ними в пору медвежьих свадеб, из года в год подчиняя округу.

Кто посмел нарушить исконную тишину леса? Откуда потянуло вонью огня и кислотой железа? Почему стая пришельцев трусливо бежит в разные стороны, не принимая боя?..

— Ах ты, мать честная, ружье-то отдал! — сокрушался какой-то ижемский медвежатник в стареньком лазуне, отбегая в сторону, за лиственницу. — Проклятый подрядчик!..

— Ружье, ружье!

— Флинту давайте!

Яков сорвал с плеча ружье.

Зверь торжествующе рявкнул и метнулся к единственному смельчаку, сжимавшему в руках длинное железо…

Яков выстрелил в упор. На мгновение огненная вспышка скрыла от него кроваво-красную ярь звериных глаз, и в ту же минуту дикая сила сбила его с ног. Смертельно раненный, но все еще живой, медведь прижал его лапами к земле. Резкая боль обожгла бок, треснуло ребро. «Задавит…» — успел подумать Яков.

Глухо и коротко хрястнул медвежий череп. Туша тяжело поползла набок. Яков открыл глаза.

Над ним стоял Фомка с окровавленным топором.

— Живой? — все еще дрожа мелкой лихорадкой страха и через силу улыбаясь синим ртом, спросил Фомка. — Вот, брат, страху было!