Яков не понял.

— Разувайся, говорю! Я сейчас уйду за версту вперед, подсушу на огне, не то целую ночь придется терпеть с мокрыми ногами.

— А рубка? Заметит Прокушев, что тебя нету…

— Ну и черт с ним! Поденка у него, пускай замечает. А заездить себя не дам.

Яков разулся. Фомка жалостно оглядел его дырявый тобок, покачал головой:

— Однако небогато живешь… И все у вас так? Точно как в России. Вот гляжу и думаю: отчего это честная работа кровяные волдыри на руки дарит, а обувка вдрызг разваливается, а? Не знаешь?

Яков поглядел на озорного бродягу, промолчал.

— И я, брат, не знаю… Передавить бы кое-кого следовало, да все времени нет… Ну, пошел я. Костер разведу.

Было холодно. Здесь, где-то на аршинной глубине, таился зимний лед, укрытый торфяниками. Обжигающая мутная вода пузырилась, проступая между пальцами. Зато впереди мерещилось привычное меховое тепло, и Яков крушил топором под корень тонкий, дрожащий березняк. Рядом старались незнакомые хмурые бородачи, изредка вытирая вспотевшие лбы.

Пасмурный день не торопясь подвигался к обеду.

Наконец первая верста осталась позади волнистой зеленой дорожкой, а на сухом бугорке замаячил огонек Фомкиного костра. Рубщики торопились разуться, протягивали раскисшую обувку на жердочках к огню. Кто-то пристраивал уже рогульки для подвески котла.

Фомка сидел на корточках, склонив голову набок, словно лесная птица.

— Эх, хорошо огонь горит, ярко пылает… Сало было б — пышка пек, самый главный — мука нет! — скосноязычил он татарскую поговорку.

Яков пристроился ближе к огню.

Тем временем у костра остановилась лошаденка, впряженная в волокушу — две оглобли с загнутыми позади комельками и перекладиной. На волокуше лежал бочонок, а вожжи держал в руках сам Прокушев.

— Рановато сушитесь! — прикрикнул он. — Гатить придется болото, жердевой настил мостить. Я вот вам мясца привез, чтобы не окоченели ненароком. Принимайте!

Десяток рук протянулись к бочонку. Верхний обруч покатился в траву, носок топора сноровисто поддел донышко. Смрадно потянуло тухлым.

— С душком солонинка, хозяин? — спросил вскочивший было Фомка и снова разочарованно сел к огню.

— А ты помолчи. Помолчи, Хорь!

— Дак тухлятина ж, вступился за Фомку бородатый.

— Ничто! Печорский засол. Промыть малость надо…

Из болотной канавки зачерпнули воды. Котел колыхнулся над красными языками огня. Солонина пошла в ход.

— Сами знаете, путь сюда немал. Человек и тот в длинной дороге вонять начинает, не то что провиант, — сочувствующе пояснил Прокушев. — К деревне выйдем — тогда легче будет.

Потом осмотрел из конца в конец лохматую, в зеленых ягодниках просеку, напомнил:

— Так глядите, дальше не идти. Будем стелить гать…

Сорокина обуревали сомнения. Деятельность фирмы, его собственные поступки не оправдывались при самом простейшем анализе.

Что, собственно, хотел получить патрон в результате своих не совсем понятных действий? Отвоевать львиную долю нефтеносных земель? Но эта цель не могла не казаться призрачной, так как отвоевывать, по существу, было не у кого и нечего. Столбопромышленники жили в самых различных концах России, а их доверенные на Ухте не входили в сделки. Гансберг, Воронов, Альбертини и инженер Бацевич не желали расставаться с участками. Десятки заявок, перекупленных Федором, не меняли дела.

Может быть, Трейлинг стремился помешать Гансбергу в бурении или вовлечь его в свое предприятие? Но, пока никакого живого дела не было, Гансберг не хотел и не мог вступать в какой-либо серьезный разговор даже и с громкой фирмой. Альбертини? Воронов?..

После разговора с Гариным Федор снова направился к отставному штабс-капитану. Его промысел возвышался на берегу речонки Яреги, верстах в трех от Сидоровской избы. Место было топкое и неприглядное. Угрюмые дощатые бараки не красили вида, а бурная в половодье речка уже основательно подмыла берег под неряшливо срубленной вышкой.

На промысле никто не работал. Глушь и запустение свидетельствовали о неблагополучии на вороновском предприятии.

— Ну, как себя чувствует гражданин города Риги? — без тени уныния спросил Федора Воронов — тяжеловатый, подтянутый, чисто выбритый человек лет пятидесяти с большими, лошадиными зубами. — Давненько я не имел удовольствия лицезреть его очаровательной супруги…

— Между прочим, кто эта женщина? — поддался любопытству Сорокин. — Пикантная особа!

— О, тут целая история! — с живостью, смакуя слова, заговорил штабс-капитан, — Парижская шансонетка из немок, мамзель Лулу вешается на шею Александру Георгиевичу и прямо с Елисейских полей отправляется в тайгу кормить комаров, а?

— Любовь? — поддавшись нечистой горячности Воронова, с едва заметной иронией спросил Сорокин.

— Все может быть… Но я расцениваю сей случай как самое благоприятное предзнаменование для Ухты!

Федор позволил себе снисходительную улыбку.

— Да, да! — с жаром воскликнул Воронов. — Именно! Когда на Ухту летят сломя голову сто предпринимателей, это еще ни о чем не говорит. Это обычная суета сует вокруг шкуры неубитого медведя. Но когда здесь появляется первая ласточка в оперении мамзель Лулу, можно сказать наверняка — пахнет миллионами!

Помолчали. Сорокин думал о судьбе Ухты и своем собственном неустройстве. Воронов закурил папироску и бесцельно смотрел в мутное окно. В раскрытую форточку было слышно недалекое кукованье.

Федор стал считать — оборвалось на тринадцати. Он успокоил себя тем, что запоздал начать счет. Потом равнодушно задавил каблуком окурок, взглянул на штабс-капитана.

— А вы, значит, твердо решили прекратить дело?

— Почти. Деньги подошли к концу, впереди никакого просвета…

Воронов снова напомнил о хищении бурильной коронки с алмазами, что обошлась ему в двенадцать тысяч, о бездорожье и геологической неясности.

— Мой патрон просил переговорить с вами о возможности кооперирования, — напомнил Сорокин, хотя имел уже по этому поводу с Вороновым краткую беседу. — Он полагает, что мог бы дать вам некоторое подкрепление в средствах. Ему, в свою очередь, выгодно было бы иметь первую опорную базу — ваше предприятие. Контрольный пакет акций, несомненно, остается за вами.

Воронов сдержал усмешку. Старый воробей, очевидно, догадался, что и патрон Сорокина, и он сам, Воронов, кажется, служат одному хозяину.

— Нет, моя песенка спета. Больше рисковать не могу. Не имею права.

— Я вас не понимаю! — с жаром воскликнул Федор. — Не можете же вы махнуть рукой на свои сто тысяч, вложенные в промысел! Да и тех лет жизни, что вы отдали Ухте, вам никто не вернет… Как раз теперь и наступает благоприятная пора развернуться. Земская дорога к зиме будет готова, путь сюда сократится необычайно. Миллионы, о которых вы упомянули шутки ради, могут стать реальностью!

— Не станут, — с какой-то загадочной убежденностью изрек Воронов. — Даже такие подвижники, как инженер Гансберг, вряд ли осилят противодействие обстоятельств. Вы слышали, рабочие Гансберга подали на него в Архангельск иск за неуплату жалованья?

Сорокин удивленно молчал.

— Между прочим, кто строит дорогу? — продолжал Воронов. — Говорят, подряд отдан этому зырянскому маклаку Козлову?

— Я слышал, что подряд поделили между Козловым и каким-то дорожным техником из Вологды.

— Парадысским?! — вскричал штабс-капитан, резко повернувшись на каблуках, — Этакой канальей?!

— Будто бы сам губернатор…

— Ну, этот вымостит дорожку! Покорнейше благодарю! Он, негодяй, даже проигрыша не считает нужным заплатить, а вы сказали — дорога к зиме будет готова! Она не будет готова и через двести лет!

Деловой беседы не получилось и на этот раз. Как только Федор возвращался к разговору о цели своего прихода, Воронов становился непроницаем, как стена.

Сорокин раскланялся.

Выйдя из барачной пристройки Воронова, он рассеянно приблизился к берегу и долго стоял над рекой, бесцельно провожая взглядом убегающую в неведомую даль мелкую рябь волн. Делать здесь больше было нечего. Возвращение в Усть-Сысольск тоже ничего не сулило, так как прогнозы фон Трейлинга не оправдались даже наполовину.