— Пошли! — словно дрессировщик, привыкший работать с хищным зверьем, зычно рявкнул главноуправляющий и потащил Федора домой.

— Хамье! Рогатый скот! Крохоборы! — поносил Альбертини соседей, вышагивая своими длинными ногами и держа трофеи в вытянутых руках.

Мальчонка-камердинер уже разжег в печурке дрова.

Сорокин устало опустился на скамью, привалился к стенке. На его глазах вершилась какая-то полуживотная лесная кутерьма, вышедшая из-под власти человеческих обычаев и законов, а он, не подготовленный к ней, попросту не знал, как следует себя вести.

Сомнения с новой силой охватили Федора. О том, что Альбертини был обыкновенным проходимцем, он понял сразу. Но не лучшую картину нашел он тремя днями раньше и у Воронова, отставного военного, из тех, кто не по собственной воле оказывается в отставке. Почему фон Трейлинг рекомендовал ему в качестве союзников именно этих двух деятелей на Ухте?

Воронов ничего не бурил и не собирался бурить, хотя построил капитальную вышку. На его промысле Сорокин видел тоже странное запустение. Хозяин был пьянехонек и все повторял, что недавно у него украли алмазное долото стоимостью в двенадцать тысяч рублей.

Воронов и Альбертини — союзники Трейлинга! Это было хотя и очевидно, но тем не менее неприятно. Что общего у его патрона, представителя авторитетной фирмы, и этих бездельников? Сорокин с большим удовольствием предпочел бы им нервозного, но деловитого гражданина города Риги: тот, во всяком случае, не потерял здесь человеческого облика.

— А я здесь вконец одичал, — будто подслушав мысли Федора, заявил хозяин дома, откупоривая бутылку. — Обрастаю мхом десяток лет, а ради чего?.. Не знаю, о чем думает мой покровитель князь Мещерский, но дело мне представляется совершенно дохлым.

Он пригласил Сорокина к столу.

— Когда его сиятельство были здесь и вернули меня к жизни, удостоив звания штейгера, было столько надежд! Сорили деньгами! А сейчас…

Альбертини опрокинул граненый стакан в широкий рот и простонал от удовольствия.

— Сейчас я, как ни странно, совсем смутно представляю наши дела в Питере…

— Да ведь дела-то должны быть у вас здесь, — попробовал Сорокин наставить своего собеседника на путь истинный. — Дело-то ведь поручено вести вам, насколько я понимаю?

Альбертини осклабился:

— О-о, это оч-чень… тонкая история!

Он вдруг икнул, насторожился и, прищурившись, уставился на Федора, словно увидел его в первый раз.

— А ты… кто? Ты земский шпион? Ты откуда взялся? — и схватил Сорокина за горло.

Федор рванулся, изо всех сил ударил его кулаком в грудь и отскочил к выходу.

— А-а, каналья!..

Альбертини медведем шел на него, протянув вперед длинные сухие руки.

Сорокин едва успел схватить картуз и выскочил за порог.

— Значит, наотрез? — переспросил Гарин Якова, когда они сели закусить в лавочке Никит-Паша, потеснив разномастных посетителей.

Яков покачал головой:

— Нет. Хороший ты человек, но у меня своя дорога.

Гарин сожалеюще вздохнул, потом достал кошелек, исправно расплатился с проводниками.

— Смотри, может, надумаешь! — напомнил он.

К прилавку протискивался взъерошенный человек в брезентовом плаще и полинялом дорожном картузе. Он присел рядом с Гариным и тоже попросил водки. Пришлось, по обычаю, чокнуться «за все хорошее», потом Гарин свободно заговорил с ним о деле, будто встретил давнего знакомого.

— Давно здесь? — поинтересовался он.

— Третью неделю, — отвечал человек.

— Ну и как?

— Невесело…

Гарин засмеялся.

— За три недели, брат, много можно было полезного успеть… Тут после газетного шума народец, говорят, побросал столбы. Можно бы перехватить!

Незнакомец промолчал.

— А я вот запоздал, брат! Какой-то прохвост уже прибрал к рукам все куски! А жаль. От прохвоста толку не жди.

— Так вы… всерьез думаете? — спросил человек.

— А как же! Стоило терпеть муку из-за дозволительного свидетельства! Это ведь дураки и жулики сидят тут сложа руки, как псы у кухонного окна: авось вывалится что-нибудь съестное!

— И промысел рассчитываете строить?

— Ну, до этого еще немало сапог избить придется… Сначала надо выбрать место, чтобы наверняка ставить. Риск — дело благородное, одначе довольно глупое.

Яков не стал дальше слушать их беседу. Кивнув на прощание Гарину, он бросил котомку за спину, прихватил ружье и вышел наружу.

Недалеко от лавчонки горел большой костер. Человек пятнадцать лесорубов, разными путями добравшихся до Ухты, прямо под открытым небом готовили себе нехитрый дорожный ночлег, чтобы завтра с восходом тронуться к Никит-Пашу на прорубку.

Яков пристроился с краю, раскурил трубку, прислушался к разговорам. По говору можно было определить тут и русских, и черемисов, и коми с Вычегды, Ижмы, Печоры. Всякий спешил заработать кусок хлеба на новом деле.

— Рупь тридцать, слышь, поденно… — говорил заволосатевший бродяга, тяжело вздыхая и с надеждой переваривая в мозгах все значение высокой платы. — Коли до морозов дотянуть, так целая сотня, слышь…

— Дотянешь! — горько усмехнулся другой, подкидывая дровец в огонь.

Из лавочки вывалился мертвецки пьяный Филипп. Колыхаясь на неверных, заплетающихся ногах, он остановился у костра, презрительно выпятил губу:

— Приперлись, приграбастались, лошади? Валяйте на прорубку, гнедые! Никит-Паш лошадей любит…

— Сгинь, сатана! Кыш! — выругался волосатый и отвернулся.

— Ты бы не пил, Филипп, — простодушно посоветовал Яков. — До Ижмы полдня тебе осталось, а там дом, детишки, а?

— Врешь, нету у меня дома! Жизни у меня нет… Все пропью! Все к дьяволу! — пьяно закричал Филипп. Он покачнулся, упал, на четвереньках пополз в лавочку.

— Обидел человека, — почему-то покосился на Якова сосед, — Пьяному не моги указывать! Пьяного сам господь хранит…

Приспело варево. Двое взялись за концы жерди, с великой осторожностью отнесли котел с рогулек в сторону.

— Налетай!

— Пускай остынет малость, кишки сварить можно.

— Садись, чего там! Ночь на дворе!

Яков остался было у костра, но его тоже позвали к ужину.

Белая ночь объяла тайгу тишиной. Волнистый хвост тумана длинно тянулся над Ухтой, размежевав темную громаду тайги на две половины. Здесь горел костер, дружно работали деревянные ложки, люди похваливали невиданно духовитый кондер. Там начиналась длинная, прямая просека, труд, рубли и копейки… Сосны и ели, болота и реки, буреломы и гари — земский путь на Ухту.

Яков вспотел. Вытер о штаны ложку.

— Хватит. Спасибо.

Прилег на травку и, закинув руки за голову, смежил глаза. Пламя костра согрело розовым светом прикрытые веки, в ресницах заметались испуганные искорки.

— Самого Никит-Паша охота повидать, — в раздумье проговорил Яков. — Большого ума человек.

— Увидишь его… Он дома чай распивает. В такую даль какая ему нужда!

— Так ведь просека-то его? — усомнился Яков.

— Мало ли что… Его рубка, его деньги, а руками и чужими можно обойтиться!

— А я думал самого повидать, — привстал Яков. — Про Чудова рассказать ему…

— Вот это да!

У котла кто-то присвистнул.

— Да на что он тебе сдался, Никит-Паш? Прокушев не хуже его прорубкой заворачивает. А торговлю и лавчонку твой знакомый Чудов вершит. У него каждая копейка рублем прибита!

Яшка вскочил с места, потянулся рукой к трубке и впопыхах рассыпал табак.

— Кто, говоришь, рубку ведет? Прокушев? Да ведь он в долговой яме в Усть-Сысольске! Сам становой говорил…

— Э-э, брат, алтынного вора вешают, а рублевого чествуют.

13. Закон — тайга

Прокушев ожил.

Никит-Паш, сам того не подозревая, вложил в его еще недавно обмякшее тело старую, проверенную основу — власть над людьми и право пересчитывать чужие деньги.

Даже небольшая доза власти взвинчивает в человеке тайные страсти его души. А тут старый купец почуял вдруг полнейшую свободу действий, какой не знал, может быть, и сам губернатор.