— Вы… знали содержание этой бумаги? — с трудом сдерживая бешенство, спросил Гансберг.

Письмо с шелестом съежилось и полетело в печь.

_____ Нет. Мне поручено переговорить с вами лишь в случае благосклонного отношения к нему с вашей стороны… — сдержанно поклонился Сорокин.

— Конечно! Такие вещи принято делать через подставных лиц, — желчно проговорил Гансберг. — Это избавляет меня от необходимости вышвырнуть вас вон! Мне надоел этот шантаж, уважаемый, но зато я убедился, что человеческая низость не имеет границ!

Он распалился и вдруг закричал прерывающимся голосом неврастеника:

— Мне надоела недостойная игра вокруг моей скважины, слышите, вы? Надоела!..

В это мгновение молодая красивая женщина в легком, перетянутом в талии капоте метнулась из соседней комнаты и, обняв плечи Гансберга, усадила его в кресло.

— Тебе нельзя волноваться, милый… Не разрешай, пожалуйста, себе этого, будь благоразумен.

— Хорошо… Но пойди к себе, — весь осунувшись, мягко заговорил Гансберг и благодарно выпустил ее руки из своих жилистых ладоней. По всему видно, он щадил свою подругу, потому что заговорил лишь после ее ухода.

— Я действительно сорвался… — словно извиняясь за свою недавнюю резкость, сказал Александр Георгиевич, склоняясь над столом. Потом опять резко вскинул голову. — Но… кстати сказать, затопление баржи с обсадными трубами и канатом… это не ваших рук дело?

— Я не знаю, о чем вы говорите, — насупился в свою очередь Сорокин. — Наша фирма тоже нуждается в бурильном снаряжении. Но при чем же здесь пароходная катастрофа?

— Как бы то ни было, я не премину послать своего доверенного уточнить подробности. Предполагаю неприкрытый бандитизм на большой дороге. А вам лично… если, разумеется, вы пока еще слепо выполняете задания фирмы, советую разобраться в ее истинных намерениях.

Сорокин растерялся, как актер-новичок, сбившийся с роли. Воображение подсказало вдруг целый хаос догадок, сомнений. Он решительно не знал, чем ответить на самоуверенную резкость в высшей мере симпатичного человека.

— Сколько заявок удалось перехватить вам в связи с газетной миной? — спросил между тем Гансберг. — Знаете ли вы, что граф Хвостов неминуемо оторвет голову редактору? Губернатор, находясь на Ухте, видел нефть своими глазами и решился даже строить сюда дорогу. И в это время пресса доказывает, что Ухта — афера!

Сорокин молчал.

— Как видите, история не столь проста, как вам кажется. Что касается письма, то сообщите вашему… импресарио, что сделка не состоится. Я не намерен входить в контакты с компанией, не имеющей деловых намерений. Шантаж и спекуляция не моя стихия. — Он подумал минуту и добавил — А кроме того, следовало бы учитывать, что нефть на Ухте нужна не только Гансбергу, но в большей степени нужна России. Только дураки и жулики могут не считаться с этим. Это обстоятельство…

Гансберг неожиданно умолк. Странная мысль обожгла все его существо. России… необходима России… Не потому ли и находятся десятки всевозможных осложнений в его работе, что ухтинская нефть — это гораздо больше, чем промысел Гансберга? Не в этом ли главная причина разорения Сидорова и Фалина, что здешние промыслы могут решительно изменить и нефтяной баланс и промышленную конъюнктуру на севере империи, а может, и на севере Европы?..

«Ах, какой до обиды простой и опасный вывод», — мысленно удивился Александр Георгиевич и, смешавшись, забарабанил пальцами.

Молчание промышленника помогло Сорокину взять себя в руки. Собственно, почему Гансберг так прямо и резко смеет высказываться по адресу фирмы, во главе которой стоят члены царской фамилии? Почему он считает возможным столь бесцеремонное обращение с совершенно незнакомым ему человеком? В чем же провинился перед ним он, Сорокин, выполняя свои скромные обязанности?

Однако он выдержал тон разговора до конца.

— Я уже сказал, что являюсь простым служащим компании и не считаю нужным принимать незаслуженные оскорбления. Кроме того, при ваших двадцатитысячных долгах вы могли бы благосклоннее отнестись и к письму и к его подателю!

— Ах, вот как? — вскричал Гайсберг. — Да знаете ли вы, что это уже пятнадцатый грязный подкуп?! Что провокации уже вошли в систему, а вы, их исполнители, меняетесь, словно в калейдоскопе, да еще требуете изысканного обращения!

Он тут же взял себя в руки.

— Хотите принять участие в честном промышленном предприятии, в почетной миссии оживления целого края — пожалуйста! Мне нужны энергичные люди. Но не суйте палок в колеса, не отравляйте атмосферы! Надеюсь, вы поняли меня?..

Федор вышел от Гансберга минутой позже, низко надвинув на лоб полинялый картуз, и пошел по едва заметной тропке над берегом Ухты к видневшимся отсюда халупам, выросшим недавно у Сидоровской избы. Уже на половине пути обернулся и долго стоял, рассматривая из отдаления Варваринский промысел Гансберга. Тут было на что посмотреть. Прочная, доверху обшитая досками вышка, а рядом домовито теснятся строения паровой кочегарки, кузницы, жилья… Целый промысел!

В самом деле, о чем же думал фон Трейлинг, предлагая темную сделку Гансбергу — этому фанатику Ухты и, несомненно, талантливому человеку? В какой роли выступал он сам, Федор, в этой истории?..

Когда Сорокин подошел к Сидоровской избе, нынешний хозяин ее, главноуправляющий конторой ухтинских нефтяных промыслов его сиятельства князя В. С. Мещерского, М. К. Веригина и действительного статского советника В. Я. Иогихесса господин Альбертини, человек неопределенных лет, давно стершегося звания и неизвестного происхождения, отдавал распоряжения двум рабочим, которые составляли весь его штат, рабочую артель и охрану промысла.

Он стоял на крутом берегу в картинной позе, а рабочие вкатывали внизу в лодку мазученную бочку с нефтью. Нефть была собрана берестяными черпаками из недобуренных скважин Сидорова и Фалина.

— Через две недели чтобы явились ко мне! — скомандовал господин Альбертини.

Рабочие молча влезли в лодку, так же молча оттолкнулись от берега. Потом каждый из них снял шапку и перекрестился на восход. Предстоял немалый путь — на базар в село Ижму, где месячная добыча будет продана в качестве колесной мази или лекарства от простуды, по усмотрению ижемских мужиков.

Главноуправляющий проводил лодку, уплывавшую по течению, строгим взглядом, поздоровался с Сорокиным и прошел в избу. Федор последовал за ним. Уже более недели он снимал койку в избе господина Альбертини.

Изба Сидорова — живой свидетель ухтинских тайн — производила на Федора тягостное впечатление. Когда-то в ней жил сильный и смелый человек, теперь же она стала неким постоялым двором, а хозяйничал в ней управляющий несуществующих промыслов. Стены и двери избы были покрыты иностранными и русскими надписями: чтобы прочесть их все, вряд ли хватило бы и недели. Но все они свидетельствовали о крушении надежд, раскаянии, усталости. Их оставляли безымянные промышленники, проезжие инженеры, искатели приключений, которым не повезло в жизни там, на юге, но, судя по надписям, не повезло и здесь.

— Водки и жареной говядины! — потребовал хозяин.

Тощий малый в грязной рубахе испуганно заморгал ресницами.

— Как прикажете, но… мясо давно вышло-с… Водки нет.

— Почему нет?

— Вышла-с…

Ни слова не говоря, Альбертини ринулся вон. Он мчался узкой тропой между пнями к лавочке, открытой недавно Никит-Пашем для рубщиков. Сорокин едва поспевал за ним.

Хлопнула дверь, главноуправляющий туча тучей навис над прилавком.

— Почему не отпускаете моему камердинеру?! — заорал он на молодого приказчика с розовыми щечками, в засаленной жилетке и ситцевой рубахе горошком. — Я дал вам расписки на год вперед!

Приказчик улыбнулся лукавыми глазками и скособочил вихрастую голову, извлекая из кармашка аккуратно сложенные расписки управляющего.

— Не велено. Бумажки приказано вернуть…

Альбертини выкатил глаза:

— Ах ты, жулик!

Звонкая затрещина обрушилась на физиономию приказчика. Тот в изумлении спрятался за прилавок, но Альбертини нашел его и там и возил за шиворот до тех пор, пока не получил четыре фунта грудинки и полбутылки водки.