Яков непонимающе таращил глаза на собеседника боясь, как бы и этот не провалился сквозь землю, как те двое.

— Ну, так пойдешь проводником или нет?

Яков молчал. Он не мог понять, куда же ехал этот человек — на Ухту или в другую сторону.

— Экий ты первобытный, братец! А я слыхал, что зыряне — сметливый народ. Как звать-то тебя?

— А как же эти, что тут сидели? — снова невпопад спросил Яков, назвав свое имя.

— Много знать захотел, парень! С ними, может, у меня свой расчет. Понял?

— Вроде бы из чужого капкана дичь…

— Ах, вон ты что… Ну, это не твое дело! А проводником берись. Все равно тебе туда тащиться в душегубке, а? Хорошо заплачу!

— Проводником можно… — Яков снова окинул взглядом этого непонятного русского оборотня с головы до ног и добавил: — Проводником отчего… Только деньги вперед.

— Хорош, — засмеялся тот и похлопал Якова по плечу. — Так и быть, половину вперед заплачу. Только сам, гляди, не дай стрекача в дороге. Фамилия моя Гарин, Га-рин-второй… Двигаться нам надо как можно быстрее, понял?

11. Роч-кос

Всю глубину философской формулы «Познай самого себя» Станислав Парадысский почувствовал лишь по истечении месяца после отъезда из Вологды. Брошь Ирины, несомненно, требовалась ему для спасения собственной чести, и в этом вопросе не могло быть двух мнений. Что касается бывшей хозяйки броши, то с нею Станислав был в расчете, ибо именно Ирина и была причиной некоторых растрат, совершенных дорожным инспектором.

По выезде из Вологды Парадысский не сомневался в том, что вырученные пятьсот рублей будут уплачены им штабс-капитану Воронову, и таким образом жизнь войдет в положенную колею. Не сомневался в этом еще и потому, что в мерзостной глуши, куда он отправлялся по долгу нового назначения, решительно невозможно было потратить этой суммы, а доходы обещали возрасти.

Но Станислав, оказывается, еще не знал самого себя. Он не знал ни своих слабостей, ни истинных своих способностей. Не подозревал он также и о соблазне, который был всесилен и повсеместен…

Миновав в дороге десяток черных бревенчатых деревушек, Парадысский прибыл наконец в Половники — такую же невзрачную, обугленную, словно после пожара, деревню.

Где-то впереди, в нескольких верстах отсюда, в лесах, теплился еще один утлый островок жизни — сельцо Княжпогост, а дальше до Ухты шумел бескрайний простор тайги, который и следовало одолеть просекой.

Сначала Станислав остановился в самом благопристойном доме — у купца Бусова. Но уже на второй день по какому-то наитию он переселился к отцу Лаврентию, у которого подрастала хорошенькая дочка. Ей пошел девятнадцатый год, и всякий, кто проходил мимо, неизбежно заглядывался на белолицую поповну, рискуя вывихнуть шейные позвонки.

Оказалось, что и самой матушке не было еще и сорока лет, и постоялец заволновался перед выбором. Сему благоприятствовало постоянное отсутствие хозяина, служившего в церкви, что стояла на другом конце деревушки.

Через две недели выбор был сделан, Станислав предпочел холодному мрамору девичьей красоты стыдливую, опытную ложь в обещающем взгляде попадьи.

Потом все пошло по строго рассчитанному им плану.

Как бы то ни было, но к концу третьей недели Станислав недосчитался трехсот пятидесяти рублей из суммы, предназначенной штабс-капитану Воронову.

Этот неутешительный итог позволил Парадысскому сделать единственно уместный вывод о призрачности всей остальной суммы. Остаток продолжал таять, подобно вешнему снегу, и Станислав махнул рукой на денежную сторону дела, предвкушая недалекое блаженство в гостеприимном доме отца Лаврентия.

Снег сошел. Горячее солнце палило листья герани на подоконнике и жадно протягивало свои пыльные щупальца в глубь комнаты. Белые шары двуспальной кровати загорались отчаянным желтым огнем и разбрасывали во все стороны непостоянных, трепещущих зайчиков.

Матушка Анастасия Кирилловна млела под натиском весны, молодого богатого постояльца и своих неполных тридцати восьми лет. Тихая покорность и умиротворение в ее глазах как-то незаметно сменились откровенно зовущим, жадным блеском, и Парадысский отметил про себя, что момент наступил. Неизвестно, чувствовал ли отец Лаврентий приближение опасности, но в роковой день преполовения пятидесятницы, празднуемой в среду четвертой недели после пасхи, он по ошибке отслужил допасхальную службу недели мытаря и фарисея…

У Станислава стало не хватать времени для работы. Отправив в первые дни одну артель лесорубов для расширения старой просеки, начатой ранее инженером Скрябиным, он не смог еще ни разу выехать к месту работы и осмотреть рубку.

По утрам, поднимаясь с постели, Станислав обычно подходил к окну и подолгу всматривался в недалекую кромку леса, где начиналась просека и куда ему требовалось ехать. Потом, отфыркиваясь под умывальником, обязательно справлялся о погоде и решал закладывать лошадей. Но в этот момент в столовую вносили веселый, шумливый, ярко начищенный самовар, Анастасия Кирилловна с тихим вздохом, устало присаживалась к столу и просила Станислава Брониславовича наколоть сахару. Юная поповна подавала сахарницу, старые, прихваченные ржавчиной щипцы и, смущенно потупив глаза, присаживалась рядом. Мамаша с ласковой усмешкой делала ей какое-нибудь замечание и, оттопырив пухлый мизинец, разливала чай.

Теплое. дыхание самовара, домашний, уютный душок гаснувших углей и малинового варенья навевали, сон. Парадысский вытирал чистым платком взмокший лоб и, закурив папиросу, решал никуда не ехать…

Известие об окончании работ по расширению скрябинской просеки неприятно потревожило Станислава. Косматый артельщик, рядившийся с ним до порубки, неожиданно явился со всей ватагой под окно поповского дома и напомнил о деньгах. Пришлось обругать его за грубость и навязчивость, отослать к земской избе до служебного часа.

Мужики почесали в затылках, потолковали меж собой и направились вниз, к ямской. Утвердившись затем на кособоком крыльце, они приготовились ждать, кажется, целую вечность свои кровные гроши. А Станислав тут же приказал подать лошадей и отбыл в Вологду, где надеялся получить деньги враз за всю дорогу. Артельщик не успел и глазом моргнуть, как почтовый тарантас прозвенел колокольцами и, миновав околицу, поднял столб пыли на большом тракте.

Парадысский имел возможность оценить пристрастие местных ямщиков к быстрой езде. Коми мужик, привыкший месяцами неторопливо бродить в лесных чащобах, здесь, на просторе, совершенно преображался. Чудом держась на облучке и не жалея кнута, он гнал пару своих малорослых, но выносливых лошадок наметом от станции до станции, невзирая на подъемы и спуски, грохоча по бревенчатым мостам и гатям.

В Усть-Вымь приехали затемно.

Волостной писарь угостил именитого гостя водочкой, в меру приличия поговорил о значении будущей дороги, не забыв отметить самоотверженный труд Станислава Брониславовича на благо губернии и всего отечества.

Потом незаметно перевел беседу поближе к положению дел на Ухте, ни словом не обмолвясь о своем давнем намерении попытать счастья на заявках.

Но Парадысский отвечал неохотно, уставясь на красного стеклянного петуха внутри графина. Петух, погруженный в золотистую настойку, по временам начинал двоиться у него в глазах, а хозяин нудно разглагольствовал о каких-то делах, хотя давно пора было ложиться спать.

— Как он туда попал? — неожиданно спросил Станислав, звякнув ногтем о тонкую стенку графина.

— Кто? — опешил хозяин.

— Да петух же!

— А-а… Всамделе чудо стекольного ремесла, ваше благородие! Не угодно ли: при незначительном горлышке посадить туда несоразмерный предмет! Я и сам не однажды над этим задумывался…

«Ни черта не знает о деле», — тут же заключил писарь и повел гостя в спальню.

— Кажется, у батюшки Лаврентия изволили остановиться? — между прочим спрашивал он, помогая Станиславу стаскивать сапоги. — Лучшего дома, заметьте, невозможно сыскать! Чистота и порядок, люди грамотные, не чета прочим…