Но если подумать как следует, то правда каждому человеку не во вред. Коли по правде люди жили бы, то никто бы друг друга не грабил. Никто не отнял бы у Якова кровных пятнадцати рублей, не заставил идти в зимогоры. А теперь приходится.

Опять же — своей волей в тюрьму никто не полезет. А эти и тюрьмы не боятся. Их, по всему видно, на Руси не один десяток, не одна сотня…

Ленин. Кто такой? Почему за многие версты о нем слышно? Ничего в толк не возьмешь…

Между тем Пантя накинул на плечи свой потрепанный армяк, бросил за спину котомку и, обняв старуху, сел по обычаю на табуретку.

— Ну, спасибо, Степаиыч… Пожелай с легкой руки удачи нам, бедолагам. Будь здоров.

Они отошли от избы уже на десяток шагов, а в ушах все еще звучал прощальный скрип двери.

— Добудем на Ухте деньги — сразу назад, — пробурчал Яков, чтобы отделаться от тоскливых мыслей. — Там не приказчики, сам Никит-Паш… Может, и не обидит?

Пантя сбоку поглядел на друга, ничего не ответил. На выезде их подобрала попутная подвода. Уселись в телегу, закурили, и только тут Пантя проговорился:

— Ты как хочешь, а я к Никит-Пашу не пойду. Ну его к дьяволу! Уж если потеть, так не за честное купеческое слово, а за земскую расценку. От Половников пойду…

Яков выбил трубку о наклеску телеги, засопел:

— Как хочешь… Я к Никит-Пашу двинусь.

— Гляди, тебе видней, — так же безучастно согласился Пантя.

Каждый был прав по-своему, и каждый боялся прогадать.

Уже на выезде из деревни Пантя оглянулся.

У крайних ворот, сбочь дороги, стояла Агаша и тоскливо смотрела им вслед. Ветер трепал ее юбку, шевелил белые завитки около ушей. Когда Пантя обернулся, она торопливо и жалко махнула ему рукой. И в этом стыдливом движении Пантя почуял и девичью преданность, и страх перед упрямым братом, и обещание ждать.

«Бирюк Яшка! — подумал он, провожая Агафью глазами. — Не брат он, а лесной сыч! Разве такого уломаешь?.»

Телега мягко катилась по пыльной дороге. Лошадь пофыркивала на подъемах, лениво трусила под гору. Мужик-возница, спешивший в Усть-Вымь, настороженно поглядывал на небо, ожидая дождя. Но тучи, сгрудившиеся над лесом, относило ветром, и за подводой по-прежнему клубилась пыль.

— На Ухту, стало быть? — спросил мужик Пантю. — А наши парни притормозились. Слух вышел, будто Никит-Паш оттудова, от самой Ухты, норовит рубку завернуть. Далеко больно…

Пантя покосился на Якова:

— Я то и говорил: надрызгаются, перебьют посуду — на том и разойдутся. Не первый раз. Деньги приманивают, а потная рубаха отваживает… Знамо, от Половников нам способней.

Яков ничего не ответил.

В Усть-Выме друзья расстались. Батайкин пристал к артели, собиравшейся в Половники, к Парадысскому, а Яков устроился на пароход и уже на вторые сутки подъезжал к устью речки Весляны, выше которого пароходы не поднимались.

Деревня Весляна представляла необычную картину. Кривые улочки были запружены пришлым народом, подводами, толпами пьяных. На берегу грудились наскоро сколоченные из горбыля и теса лабазы и сараи. Здесь же, у воды, артель плотников торопливо смолила лодки. Горели дымные, хвостатые костры, воняло пенькой и сапожным варом. Казалось, вся деревня Весляна собралась в путь. Два скороспелых трактира и летняя харчевня, открытые каким-то сметливым мужиком, едва успевали пропускать поток жаждущих.

Яков постоял на берегу, пригляделся к народу и направился в харчевню перекусить.

Под закопченным потолком дымно. За длинными столами говор и брань. Теснота. На пятак дают чашку жирных щей и ломоть ячменного хлеба. Водка — отдельно. Пей сколько хочешь, были бы деньги.

Пришлось протиснуться в самый угол — ближе места не предвиделось. Яков подождал, пока освободится табуретка, снял шапку, присел к столу.

Здесь, в углу, было спокойнее. Рядом с Яковом сидели двое приезжих, по виду из небогатых купцов, и негромко, сосредоточенно спорили. По другую сторону стола обедал третий, тоже приезжий человек, в охотничьей куртке, с болезненным, испитым лицом и темно-русой жидкой бородкой. Он лениво хлебал щи, изредка бросая внимательный взгляд на купцов, чему-то усмехался.

Яков тоже принялся за еду, внимательно прислушиваясь к спору соседей. Дело не могло не заинтересовать его, так как прямо касалось Ухты и козловской дороги. Один из купцов, сухонький и вертлявый, с тонким голосом скопца, доказывал, что следовало бы немедленно ликвидировать заявки на нефтеносные земли по ухтинскому берегу, упомянув несколько раз о какой-то газете, упрекавшей промышленников в авантюризме. Его сосед, рыжий мордастый детина и, как видно, компаньон, лениво отмахивался от назойливого партнера, сосредоточенно обгладывая лошадиными зубами хрящеватую косточку.

— Враки! — бросал он время от времени, улучив подходящую паузу в скороговорке соседа. — Вр-раки!

— Да как же ты можешь? — настаивал партнер. — Как ты можешь этакое ронять, коли в официальном виде пропечатано, а?

— Официальные вр-раки! — неумолимо басил тот.

Сосед потерянно разводил руками, часто моргал и снова

бросался в словесное наступление. Наконец противнику, кажется, наскучила его атака, он бросил кость в пустую миску и встал.

— Хватит! — рыкнул. — Ты можешь верить печатному слову, сколько хочешь, а я, брат, старый воробей, меня не проведут. Пошли!

Тут-то в разговор вмешался третий — бородатый человек в охотничьей куртке.

— Не верь данайцам, дары приносящим. А между прочим, на этот раз газета права! — заметил он безразличным тоном и принялся набивать огромную трубку с головой Мефистофеля.

Спорщики насторожились. Яков отложил ложку в сторону, для видимости подбирал краюхой хлебные крошки.

— Газета права, потому что в действительности на Ухте никакой нефти нет. Есть хорошо организованная авантюра! — продолжал человек. — Сам губернатор, его сиятельство граф Хвостов, лично удостоверился в бесплодии края, и в скором времени вся эта недостойная комедия будет предана забвению.

— Его сиятельство? — все еще не доверяя, переспросил бас.

— Собственной персоной, в сопровождении губернских властей, — последовал беспечный ответ, и человек неторопливо зажег спичку. Огонек прильнул к золотистой табачной стружке и вдруг, рванувшись вверх, красно осветил две глубокие морщины на лбу незнакомца.

— А вы оттуда? — спросил вертлявый скопец.

— Как видите. Тоже пострадал. Теперь буду умнее…

— И… сколько вы на этом потеряли? — спросил недоверчивый бас.

Трубка натужно запыхтела, лицо собеседника потонуло в облаке дыма.

— Однако вас нельзя упрекнуть… э-э… в излишней деликатности… Двадцать четыре тысячи в трубу! С вас достаточно?

— При вашем спокойствии… не сказал бы, — заметил рыжий.

— Я испытываю невыразимое наслаждение, подсчитывая убытки моих конкурентов, — усмехнулась трубка и снова запыхтела, исходя удушливым дымом. — Знаете, во сколько обошлась Ухта господину Гансбергу?

— А он тоже?

Человек с трубкой мелко, скрипуче засмеялся, и в ту же минуту оба собеседника исчезли. Яков настороженно оглянулся, почему-то испугавшись пустых табуретов.

Харчевня по-прежнему колыхалась от сдержанного гула, а рядом, совсем близко, дьявольски едко посмеивался человек.

— Дур-раки! — наконец заключил он.

— А как же дорога? Слышь, милой, с дорогой как будет? — не сдержавшись, спросил Яков. Его не на шутку встревожил весь этот разговор.

— Какая дорога? — словно упырь, изрыгнул тот клуб дыма.

— На Ухту, что Никит-Паш строит…

— А-а, вон про что ты… Дорога, говоришь, как?

Он как-то сразу прояснился перед глазами Якова, отмахнул дым в сторону.

— Ты, значит, к Никит-Пашу правишь?

Яков кивнул.

— А ко мне проводником не пойдешь?

— Куда? — вконец потерялся Яков.

— Х-ха, да на Ухту же! Со мной…

— Дак сам губернатор же… — смешался Яков.

— Губернатор, брат, действительно того… Десять столбов вколотил в Ухту, и, как мне кажется, маловато. Мог бы и больше!