Гость уловил это ее движение и, взяв какой-то давно приготовленный сверток, развернул его. Она не успела рассмотреть подарка и лишь почувствовала на обнаженных плечах нежнейшее прикосновение благородного меха. То была черно-бурая лиса, приобретенная Георгом в дороге.
— Какая прелесть!.. — пролепетала Ирочка, наклоняя голову и прикасаясь щекой к пушистому ворсу чернобурки. Стало жарко. Казалось, мех пронизывал ее серебристыми искрами и отнимал последние силы.
— Это — вам… Вы достойны более драгоценных подарков, поверьте!..
Свет лампы вдруг покачнулся, поплыл в сторону, Ирина ощутила совсем близко спокойное и уверенное дыхание…
…Утром фон Трейлинг чисто побрился и в прекрасном расположении духа принялся чистить ногти. Дела отступили далеко в сторону. Весь мир потерял прежнее значение, и в жизни теперь оставалось что-то одно, огромное и ничтожное, манящее и отталкивающее, с неведомым, далеким и не имеющим никакого значения концом.
Он вспомнил минувшую ночь, вздрогнул и прикусил губу. «А говорили, что Усть-Сысольск — убожество! — усмешливо подумал он. — Люди просто не знают прелести контрастов. Что может быть прекраснее огня среди снегов, шампанского во льду или изнуряющей вакханки в Усть-Сысольске…»
Молодые мужики в Подоре перепились. Деревня гудела, собираясь скопом зимогорить у Никит-Паша. Как-никак свой человек затевал большое дело. Можно было на него положиться. Двери кабака были широко открыты. В конце улицы звенели разбитые стекла, пьяные голоса свивались в нестройную песню:
Бр-росай, Ванька, водку пить,
П-пойдем на работу!
Жутковато повизгивали гармоники. Кто-то дотягивал песню до желанного конца:
Д-эх, будем деньги получать
Кажнюю суб-боту!..
Яков приоткрыл дверь батайкинской избы, заглянул внутрь и, удостоверившись, что Пантя дома, переступил через высокий порог. Одет он был по-дорожному: заплечный мешок лаза горбился, набитый харчами и охотничьим припасом, на плече висело охотничье ружье.
— Вернулся? — спросил он Пантю, кивнув старухе и постояльцу. Потом снял с плеча свой старинный дробовик и поставил его в угол.
Пантя не ответил. Поглядывая в окно, он слушал слезливый и развеселый перебор гармошки. Старуха суетливо сновала по избе, собирая в дорогу сыну немудреную котомку. Ссыльный привстал из-за стола, крепко пожал руку Якову и тоже обернулся к окошку.
— Весело у вас на поденщину ходят… — заметил он.
— Жалко на людей глядеть, — хмуро ответил Пантя. — Прямо беда! Как на свадьбу собрались, не нюхамши дела.
Яков присел на скамью. В душе было тревожно. Лучший друг и сосед Пантя отмалчивался, а этого Яков не любил: плохо, когда один из друзей начинает таиться.
— Позадержались мы с твоими делами, Пантя, — недовольно сказал он. — Зря пропадал целу неделю…
Пантя будто проснулся:
— Да не зря, не зря! Ты уж не кори по слепоте, и без того на душе пакостно! Сделал доброе дело, теперь свободен я… А идти к черту на рога что-то уж совсем расхотелось…
— Да ты что? — посуровел Яков.
— Ей-богу, самый раз теперь тут бы остаться… — Он мельком глянул на ссыльного. — Да идти все же приходится. Вот жизнь! Хоть круть-верть, хоть верть-круть…
Ссыльный усмехнулся одними глазами, потянул Пантю за рукав.
— Зря ты все, — сказал он. — Хорошее дело само тебя ищет, только не бегай от него. Коли уж решил на рубку, то нечего раздумывать. И там люди. А за помощь спасибо…
Пантя снова вскочил:
Ты пойми, Андрей Степаныч, что я в этот раз, может, впервой настоящих людей увидел, а теперь, выходит, уйти надо? Понимаешь?
— А на Мотовилихе? Там разве не видел? — задумчиво спросил Андрей.
— На Мотовилихе я желторотый был. Меня там сомнение поедом ело: откуда они о бедном правду могут знать? Народ все такой — обязательно в очках и грамотные. Поглядел, себя не жалеют. А почему, что за корысть? Никак докопаться не мог!.. — Он порывисто вытер тылом ладони сухие губы, круто подался к Новикову. — И вот еще что, Степаныч… — Пантя вдруг косо и подозрительно глянул в сторону Якова, а потом запальчиво махнул рукой — Его не опасайся: Яшка — свой человек и молчать умеет. А только ты ничего не успел мне про Ленина…
Андрей захлопнул распахнутое по-летнему окно.
— Экой ты! Потише надо. Криком такие дела не решают, Пантелей! Прорвался, будто полая вода через плотину…
— Печет в нутре, — сдавленно оправдывался Пантя, облапив растопыренными, пальцами грудь и придвигаясь к Андрею, — Всю жизнь, кажись, уголь жгу, соль варю, дым глаза выел! Теперь свежим ветром потянуло…
— Постой-ка, — сухо прервал ссыльный. — Ты где… про Ленина слышал?
Тут взгляды обоих скрестились на Якове. Он встал, обиженно шагнул в угол и привычно кинул ружье на плечи.
— Пойду я…
— Да погоди, не в том дело! — вскричал Пантя. Он порывисто прошел к порогу и запер дверь на крюк. — Не в тебе вопрос. Ты слушай да мотай чего следует на ус.
— Где слышал? — настойчиво спросил Андрей.
— Там, куда ходил. А еще на книжке прочел, что тебе нес. Я на эти штуки страсть какой грамотный стал теперь!
— Грамотный, а все же помалкивай.
— Дома можно и поговорить. Притом я это знать хочу, Степаныч, во как! Не смущай ты меня, коли уж ввел во искушение. Выкладывай все, что доверишь!
Андрей снова усмехнулся своей мягкой недоверчивой улыбкой и надолго замолчал. С рабочими в городах он разговаривал легко и просто. А здесь, в лесной деревушке, чувствовал себя связанным по рукам и ногам чугунной тяжестью ума Панти и первобытным любопытством сумрачного охотника. В каждом из них скопилось свое, вымученное, горькое горе — понять ли им до глубины души, почему иные люди добровольно идут на штык и пулю ради счастья других?
Неделю назад он посылал Пантю в Сольвычегодск и на сереговские заводы, чтобы связаться с нужными людьми. Попытка удалась: помогла память Андрея, не забывшего одного адреса в Сольвычегодске. Пантя принес новые адреса явок и маленькую связку брошюр — на этом, думалось, и кончилось его участие в этом деле. Оказалось — нет. Прочитал парень в дороге заголовок одной из книг, а может, поговорить пришлось там с каким-нибудь знающим человеком по душам — теперь большего захотел. Но это была бы долгая, терпеливая работа, о которой Андрей еще не задумывался.
— И другое еще… — прервал его размышления Пантя. — Это что за Рэ-сэ-дэ-рэп?
— Тоже— из книжки?
— Целую ночь читал, не вини, Андрей Степаныч. Будь другом. Я не перед урядником исповедуюсь, втолкуй как следует…
Андрею стало не по себе из-за напрасного недоверия к чистой бедняцкой душе Панти.
— РСДРП? Это Российская социал-демократическая рабочая партия. Ра-бо-ча-я, понял? А Ленин — ее руководитель. Вождь российской рабочей партии.
— Рабочей? — прошептал Пантя. — Стало быть, это он и пишет всю правду про бедноту в той книжке? Самую живую, а?
«Всю правду», — недоверчиво прикинул в уме Яков, однако пересел поближе к столу.
Бро-о-сай, Ванька, водку пить… —
глухо донеслось с улицы, и вдруг пьяная забористая брань заглушила горечь песни. Пантя сердито глянул в окно, отвернулся.
— Когда ж она, правда-то… когда ж она наружу выйдет, а? — с хрипом выдохнул он.
— А вот как терпение лопнет, так, значит, и будет в самый раз, — ответил Андрей. — Об этом словами трудно рассказывать. До этого каждый сам умом доходит. Понял?
— Это верно. Людей тыщу раз надули, так они теперь никому — ни богу, ни черту — не верят. Да и себе не каждый раз…
Яков зажмурился. Стало страшно за Пантю: разве можно жить на белом свете с этакой злобой? И ссыльный тоже — все о правде. А кто ее, правду эту, в глаза видел?
