II. «Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах…» Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах Венеции я ворожу, колдун, и веют мглой отравленных лагун дворцы ее в решетчатых забралах. Всю ночь внимаю звук шагов усталых, в колодцах улиц камни — как чугун, и головы отрубленные лун всплывают вдруг внизу, в пустых каналах. Иду, шатаясь, нелюдим и дик, упорной думой растравляю рану и заклинаю бледную Диану, а по стенам, подобен великану, плащом крылатым затмевая лик, за мною следом лунный мой двойник. Прага, 1923
Лунный водоем I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу…» Огонь потух, и пусть — оставь заботу, пусть лунные лучи из-за гардин угасят лак докучливый картин и мебели седую позолоту. Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! — здесь у камина я сидел один и, догорая, наводил камин на одиночество мое дремоту. Донг-донг! Часы двенадцать бьют в углу. Смотрю сквозь сон на мертвую золу, сквозь сон дремучему внимаю басу… Звон, равнодушный звон к добру и злу, что шепчешь ты полуночному часу? Затих, умолк… Я вышел на террасу. II. «Сияла ночь, тонул увядший сад…» Сияла ночь, тонул увядший сад в мерцающих прозрачноструйных дымах, эллизиум аллей неисчислимых просвечивал сквозь кружево аркад. Я долго шел вдоль стриженых оград, тревожа сон цветов моих любимых… Вот и бассейн: на водах недвижимых застыли лебеди у балюстрад. Как в зеркале, садовая руина и буксы четко отразились в нем, шиповником заросшая куртина, скамья и статуи богинь кругом. Из пасти у чугунного дельфина струя, искрясь, бежала в водоёмы III. «Я наклонил лицо над водоёмом…» Я наклонил лицо над водоёмом, в мои глаза взглянула глубина прохладных вод. Огромная луна плыла внизу на небе незнакомом. О, как влекла зеркальная страна в немую глубь, к незнаемым истомам, туда, туда, где отдаваясь дрёмам, волшебствовала фея Тишина. И по тропам ее державы фейной я уходил из сумрака аллей, прислушиваясь к ней благоговейно, и все таинственней сливались с ней струи журчащие и мгла теней и блеск луны на мраморе бассейна… Прага, 1922 Призраки («Бойся призраков — не тех, не тех…») Бойся призраков — не тех, не тех блудных духов преисподней, искупающих великий грех в вечности Господней. Берегись других теней, теней из страны когда-то милой, сердцу, не забывшему о ней, тени скажут: было. В час раскаянной тоски, тоски суженой тебе судьбою, двинутся туманные полки, уведут с собою. В омуты свои — назад, назад путь душе они укажут, мертвою водою окропят, саванами свяжут. Бойся памяти больной, больной грусти о давно любимом, о любви развеянной давно на могилах — дымом. Париж, 1926 Отчий дом («Я вернулся в отчий дом…») Я вернулся в отчий дом, о минувшем не жалея, — стынет под косым дождем вырубленная аллея. Жду, переступив порог: не узнать сеней знакомых, продырявлен потолок, пахнет завалью в хоромах. В комнату к себе, скорей! Жалко скрипнули ступени, притаилась у дверей жуть постылых привидений. Точно пугала, кресты труб чугунных — в окна с крыши. Никого! Из пустоты писк голодной мыши. Париж, 1938 Тень («Ты приходишь усталой тенью…») Ты приходишь усталой тенью, посылает тебя могила, отдана моему томленью, Застываешь в дверях уныло. Ты бледнее теперь намного, и в глазах — синева тумана, у пробора над бровью строгой запеклась небольшая рана. Ничего у меня не просишь, за вину не грозишь расплатой, только холод с собой приносишь, как дыханье страны заклятой. Только душу мою глубоко проникаешь пустынным взором, — безнадежностью веешь рока, леденишь неземным укором. Я поверить хочу в прощенье, Отче Наш бормочу святое, я не верю завету мщенья, вспоминая тебя живою. Но ты связана вышней силой, не вольна преступить запрета: возвращенная мне могилой, уходишь, не дав ответа. |
