- Да замолчи же ты, - сквозь ее крик постарался заткнуть ее Дин, но не получалось – у девочки как будто были бесконечного объема легкие. Он схватил ее на руки и заткнул рот, разворачиваясь лицом ко входу в массажный кабинет. Он повернулся ровно в тот момент, когда Барон схватил огромную бутыль с жидкостью для мытья полов и опрокинул ее в себя. Он успел сделать два глотка, прежде чем Дин с орущей девочкой на руках спугнул его. Бутыль упала на пол, разливаясь бледно-желтой лужей. Именно таким Дина застал мистер… Филч, тут же качая головой и цокая языком.
- А мы надеялись, что вы нам подойдете, мистер Винчестер, - пробормотал он, собирая жидкость для пола сухой тряпкой. – Мы ведь вас предупреждали, что нужно быть осторожным и внимательным, а вы…
- Он только опрокинул бутылку, больше ничего, - неожиданно быстро придумал ответ Дин. – Просто опрокинул, - повторил он так уверенно, что вздумай дедок с ним спорить, тут же бы потерпел неудачу. Дедок посмотрел на него своим странным взглядом, но кивнул.
- Так, стало быть, конечно, в первый день всегда проблемы всякие, кто ж этого не понимать, - закивал он, добродушно уводя за собой столпившихся пациентов и успокоившуюся наконец девочку. Дин сполз по стенке в проходе между двумя столами, понимая, что значит выражение «дурдом». Он не проработал здесь и часа, а был вымотан до последнего. В тишине массажного кабинета ему послышался какой-то шорох. Сперва Дин не обратил на него внимания, но ему с его непреднамеренного укрытия трудно было проглядеть невысокую фигуру, что шмыгнула в старую душевую. Дин не стал особенно беспокоиться, однако когда фигура вернулась коридор и, оглядываясь, втащила в душ невысокую тубаретку, в Дине зародилось сомнение. Однако не было сил, чтобы встать.
Казалось бы, еще три минуты все было тихо. Звук упавшей табуретки был подобен грому, ибо никогда еще Дин не осознавал что-то так быстро. Он уже был на ногах, когда понял, что это, черт возьми, дурдом, и что здесь каждый второй отчаянно хочет попрощаться с жизнью. Он поскользнулся на повороте, вбегая на кафель душевой с мокрого пола, но удержался за косяк. Худенькое тело весило слишком мало, чтобы своим весом сломать хозяину шею, однако медленно и уверенно душило. Парень судорожно дергался, подняв руки к горлу и стараясь стянуть простыню с него, но она была завязана слишком крепко. Он синел.
- Твою мать, - в сердцах пожелал ему Дин, мгновенно подкидывая ногой табуретку и поднимаясь на нее, чтобы поднять на руках парня. Это помогло ему хотя бы не душить себя собственным весом. Его щеки были в слезах, а взгляд полон гнева, несмотря на то, что он все еще задыхался. Теперь лицо было красным, но из-за затянувшейся простыни ему все еще было трудно дышать.
- Сюда, кто-нибудь! – заорал Дин, не отрывая внимательного взгляда от синих глаз. Вроде бы у парня не было сил, чтобы вырваться и от силы падения закончить дело, но кто их, психов знает.- Да блять, есть хоть кто-нибудь в этом чертовом дурдоме?!
***
Кастиэль сразу показал Гарту, что черничный кекс он может отдавать ему еще с завтрака. Новый уборщик не выглядел очень строгим и ответственным, так что такого Барон бы обязательно обманул, тут к гадалке не ходи. Они сидели за завтраком в белой столовой, перемешивая липкую кашу, когда мимо – они видели сквозь пластиковое окно – мистер Клитч провел новенького к командирше. Он даже не обратил внимания на кушающих пациентов, тогда как Кастиэль с любопытством на него смотрел. Он был единственным того же возраста, что и Кастиэль, из тех, кто был свободен. Кастиэлю было очень интересно спросить его, какого это – иметь возможность выйти на улицу, потому что он сам никогда там не был. Парень выглядел не очень счастливым, что Кастиэлю было трудно понять, почему. Он доедал свою кашу, чувствуя необычайный прилив сил – некогда ему разговаривать с какими-то уборщиками, у него ведь был план.
Самое трудное было – улизнуть с групповой терапии. Однако до нее было еще несколько часов, так что они с Гартом просто гуляли по коридору, изредка пропуская Барона и прочих гиперактивных (компенсация за огромную дозу седативного, но кто же знал) пациентов, которых не ловили в этот день медсестры, потому что все, как одна, не переносили громких звуков. Гарт говорил о том, что на самом деле Солнце – это такая же Земля, просто на ней случился пожар, а Кастиэль снова и снова думал о брошке, что хранил на том листке бумаги с вырезанной розой. Когда он был маленьким, в их доме часто пахло розами, а мама, приходя с работы поздно вечером, всегда приносила букет домой и ставила на стол. Они жили вдвоем, и Кастиэль не выходил на улицу, сколько себя помнил, потому что улица была полна опасностей, а он у мамы был один. Он так любил маму, что верил ей во всем. Он не смог выйти на улицу даже тогда, когда она умерла во сне – она не была старой, но болела чем-то, что Кастиэль не знал. Она пролежала в своей кровати около трех дней, когда запах дошел и до соседей. Кастиэля они нашли в своей комнате, где мальчик постепенно впадал в состояние шока. Он отказался выходить на улицу. Он кричал и отбивался, говорил, что мама не позволит, а мама просто спит. Так он сменил одну тюрьму на другую, но он никогда не знал иной жизни, а потому это была даже не тюрьма, а привычный образ жизни.
Они заглянули в спортзал, где новенький уборщик отмывал грязный пол. Они обсуждали его под его прямым взглядом, пока Барон пытался отвлечь его на свои бешеные гонки вокруг. Они видели, как Банши пробежала, спотыкаясь, в массажный кабинет. Хохотушка Бетти хихикала за их спинами, сочиняя про нового уборщика частушки. Кастиэль смотрел на него с тем же сочувствием, что и остальные пациенты – они, может быть, не сознавали этого, но чувствовали, что уборщику здесь не место. Тогда уборщик посмотрел прямо на Кастиэля. На Кастиэля смотрели по-разному. Он помнил взгляд, полный любви, своей матери, отвращения, сочувствия, гнева, раздражения, сумасшествия, и последний даже чаще, но на него никогда не смотрели, как на кого-то с улицы. Это был такой странный взгляд, от которого Кастиэлю даже расхотелось болтать со своими старыми друзьями, а ведь он вырос вместе с ними в этих стенах.
Может быть, во всем был виноват взгляд уборщика, но Кастиэль неожиданно почувствовал, как успех его плана плавно ускользает вместе с этим странным парнем «оттуда». Может быть потому он внезапно ушел от Гарта и, не обращая ни на кого внимания, начал перетаскивать добытые вещи из комнаты к коридору, ведущему в нежилую часть. Он протащил все это мимо спортзала, где сел передохнуть – уборщика уже не было – потому что он был слишком слаб и худ для того, чтобы так долго что-то делать физически. Наконец, отдохнув, он заглянул в массажный кабинет и никого не увидел. Так быстро, как только мог, он открыл душевую, заглянул – с детства известная ему труба все еще была под низким потолком. Низким и все равно для Кастиэля слишком высоким, так что тубареточку он попросил не зря. Он поставил ее прямо под трубой, после чего довольно быстро накинул на трубу один конец уже завязанной простыни.
Тогда ему стало страшно. До того это, казалось, был прекрасный план, потому что миссис Свин сказала ему, что он плохой мальчик, если до сих пор не хочет разговаривать. Он не мог учиться, но читал, хотя никому и не говорил, и рисовал, и мог даже писать, хотя это было его самым большим секретом, потому что этому его научила мама. И вот сейчас он стоял босыми ногами на табуретке и думал о маме. Она ушла. Он мирился с этим десять лет, пока наконец после долгих истерик он не услышал о том, что она мертва, прямо, от одной из медсестер. Он снова впал в забытие, в странное состояние сна и яви, смешавшихся в одно, а ту медсестру, конечно, быстро уволили, но с тех пор Кастиэль пытался нарисовать розу. Это было так давно, что теперь один лишь образ розы заменил ему единственного человека, что его любил. Он глубоко вздохнул и сам оттолкнул табуретку ногами, тут же падая вниз.
Боль была оглушающей, но из-за постоянного приема таблеток Кастиэль почти ничего не осознавал. В глазах темнело, но не так стремительно, как он надеялся. Никакого освобождения, никакой мгновенной смерти, как в фильмах. Было тяжело дышать, воздуха почти не поступало, но те крохи, что пробивались, все же не давали ему умереть. Он хрипел, потому что не мог вынести этого состояния, царапал руками простыню, потому что это был инстинкт выживания, и не знал, хочет он выжить или умереть. Слезы текли сами собой, а глаза горели, болела голова и он ничего не понимал. Теряя сознание, он даже не почувствовал тот момент, когда простыня перестала давить – она уже достаточно сжала, чтобы перекрыть поступление воздуха. Он успел запомнить смазанный образ уборщика, прежде чем отключится полностью.
