Милкович мог бы раньше назвать отражающий свет лампы металл серебристым, но теперь он четко видел разницу.

Микки любил блеск серебра.

Чистого, искрящегося на бледной коже его Хранителя, покрывающего худощавую фигуру причудливым рисунком, отмечающим каждое прикосновение Микки к мягкой коже Йена. Или тот, что видел он в расстилающейся по полу дымке, оповещающей Милковича о долгожданной встрече с рыжеволосым парнем. И, конечно, блеск крошечных искр на кончиках пальцев Хранителя, развлекающего ребенка фигурками из тумана или залечивающего рваные раны его тела.

– Самый разговорчивый, кстати, теперь вряд ли сможет сказать хоть что-то, – возвращаясь к своему рассказу, поделился брюнет с Терри своей маленькой победой, окончившейся сломанной челюстью обидчика, отрезанным языком и продолжительным тюремным сроком Микки в колонии для несовершеннолетних.

И рассказал отцу о годах, проведенных в компании трех стен и толстой ржавой решетки, не упуская ни одной детали: наркотическая зависимость, драки и новые знакомства, появление на пальцах татуировки, так заинтересовавшей мужчину при знакомстве, и долгожданное освобождение – брюнет рассказал ему все, не желая делиться лишь самым ценным.

Тайна ночных визитов в камеру неземного создания, охраняющего его и оберегающего от новых ошибок, осталась в голове и сердце.

– Я вышел три месяца назад, – тяжело сглотнув, подвел черту он под очередной главой своей жизни и вновь притих, поворачивая голову к обескровленному лицу, заглядывая в распахнутые грязно-серые глаза мужчины, собираясь продолжить.

Но не смог осуществить желаемого сразу.

Сосредотачиваясь на паре небольших цветных кружков, Милкович задумался о том, что глаза отца он помнит именно такими – мутные и блестящие от большого количества проглоченного алкоголя, с расширенными травкой и другими наркотиками зрачками, следившими за каждым движением маленького мальчика, пытающегося закрыть своим телом мать.

Серо-голубые, совсем не похожие на его и мамины, оттенка чистого неба, они навсегда остались в его памяти, борясь за лидирующие позиции в воспоминаниях с другими, одного взгляда в которые хватало Микки для желания просыпаться по утрам.

Брюнет ни у кого не видел оттенка, подобного цвету глаз Йена, и дать ему какое-то четкого определение до сих пор не мог.

Иногда это был цвет свежескошенной на рассвете травы, когда Хранитель, пойдя на поводу своего подопечного, оставался с ним на ночь, и Микки удавалось проснуться раньше, встречая первый взгляд Йена при пробуждении. А по вечерам, деля с рыжим страстные поцелуи или более целомудренные, но не менее возбуждающие прикосновения губ к губам, на ум Микки приходили ассоциации с глубоким темным оттенком хвойного леса, блуждать в котором Милкович мог часами.

Чистые изумрудные или малахитовые с тонкими разводами и вкрапления более темных оттенков – цвет глаз Хранителя не поддавался четкому описанию, но спутать его с любым другим Микки не мог.

Покрасневшие от мельчайших кристалликов соли его собственные глаза сильно чесались, вынуждая брюнета поднять перепачканную кровью руку к лицу, незаметно стирая дорожки влаги с щек, желая скрыть от мужчины проявленную слабость, оставляя на коже новые следы преступления в компанию к уже подсохшим капелькам крови на лбу и подбородке.

Согнутые в коленях и подобранные к груди ноги занемели, моля сменить положение, но Милкович лишь вобрал в грудь побольше воздуха, отмечая, что дышать стало чуть легче, и продолжил свой рассказ:

– Теперь я живу с Мэнди, – обозначил он присутствие в своей жизни еще одного близкого человека. – Ну, та девчонка из детдома, – поспешил уточнить брюнет личность своей названной сестры, рассказать про которую отцу он успел примерно полчаса назад.

И поделился подробностями совместного проживания с девушкой, обеспечивающей брата горячей пищей и хорошим настроением во времена совпадения графиков работ, умалчивая о неожиданном открытии прошлого заработка Мэнди, обеспечившего его возможностью покупать наркотики в колонии и участвовать в тюремном тотализаторе.

Микки не знал, сколько прошло времени, как долго он просидел в компании своего молчаливого собеседника, но успел рассказать ему всё.

Почти.

Тщательно избегая любого упоминания о Хранителе, Милкович поведал Терри долгую историю своей недолгой жизни и, достав из кармана пачку сигарет, затих, позволяя голосовым связкам немного отдохнуть, а полным непролитых слез глазам возможность закрыться.

– Дай, – услышал брюнет первое ответное слово, тяжелым хрипом выдохнутое из мерно вздымающейся груди седовласого мужчины, крепким хватом ладони блокирующего кровотечение глубокой раны плеча.

Не поднимая век, Микки прикурил одну сигарету и передал ее отцу, вздрогнув от прикосновения холодных пальцев Терри к своим собственным, и поспешил вновь щелкнуть зажигалкой, тлеющим угольком табака и полным яда дымом отвлекаясь от мыслей затушить ее о лоб мужчины, гася в гудевшей голове сожаления о проявленном милосердии.

Чуть больше двух часов назад.

– Вообще-то мне восемнадцать, папа, – выдохнул Милкович, замахиваясь и нанося первый удар ножом, жмурясь от брызнувших в лицо капель алой крови, когда лезвие покинуло тело мужчины и протяжного стона Терри на его новый замах, обещающий вспороть отцу горло.

Очередная волна обжигающего внутренности света и силы Хранителя прошла по телу, сковывая мышцы, не позволяя вдохнуть и блокируя движения, подарив Микки секундную отсрочку перед окончательным разрушением своей души, острый клин, вогнанный в центр глубокой трещины, заставляя дрогнуть в ожидании последнего удара молота с выгравированным на ручке словом.

Убийца.

Идя на встречу с Терри, Милкович был полон решимости и уверен в необходимости записи этого определения в свое личное дело, но за секунду до смертельного взмаха руки заколебался.

Чистая светлая душа Хранителя расправила свои серебристые крылья в замершей без движения груди Микки, разгоняя тьму, ярким следом горячей ладони на покрытой испариной коже под толстовкой напоминая брюнету о данном Йену обещании и не позволяя совершить непоправимого.

Втягивая раскаленный до предела воздух в легкие сквозь зубы, Милкович опустил руку с зажатым в кулаке ножом, роняя капли крови отца в небольшую багряную лужу в их ногах, оседая следом и опуская веки, слыша тихий сиплый вздох сверху, оповещающий об относительной безопасности несостоявшейся жертвы преступления.

Усаживаясь на деревянный пол и подбирая под себя ноги, брюнет едва слышно всхлипнул, позволяя прозрачным соленым дорожкам разделить лицо на три части, мысленно прося прощения у матери, отомстить за смерть которой у него не хватило духу.

Или, наоборот, ему хватило сил не сделать этого?

– Сука, как же я тебя ненавижу, – выдавил он, крепко сжимая зубы, острым лезвием орудия расправы вбиваясь в мякоть досок, взбивая розовую пену на поверхности лужи крови, отравляющую тело и мозг злобу выплескивая в каждом новом ударе, чувствуя некое облегчение и успокаивающие прикосновения серебряных перьев к ребрам.

– Микки? – раздалось сверху, заставляя брюнета вздрогнуть и поднять голову к обратившемуся к нему мужчине, в серых глазах того находя отражение прошлого:

Маленький мальчик, захлебывающийся слезами и отчаянными криками, в перепачканной кровью голубой пижаме и с босыми ногами посмотрел вверх, в искривленных чертах лица мужчины пытаясь узнать своего папу, а в горящих каким-то незнакомым и пугающим блеском глазах того найти объяснение, почему мамочка ему не отвечает.

Настоящее время.

Затушив окурок в постепенно подсыхающей и свертывающейся кровавой луже, брюнет поднялся на ноги, морщась от боли в затекших мышцах, и поплелся к выходу, не оглядываясь на оставшегося сидеть на полу мужчину.

Каждый новый шаг, отдаляющий Микки от тихо сопевшего за спиной Терри, давался все проще, а очередной вдох, наполняющий легкие кислородом, было сделать легче.

– Ми… – попытался окликнуть его отец, но Милкович не позволил: