– Вы скучаете! Но в феврале кончится траур – и у нас уже можно будет тан цевать!

Александр пожимал плечами, хрустел яблоками, улыбался. Зубы у него были белые, эфиопские – удивительно крепкие. Хозяйка дома – вдова – желала, кажется, более других, чтоб траур был уже позади. Вот и женись после этого! Он не любил танцев. Во-первых, считал себя неважным танцором, а во-вторых… В этом мнимом обладании женщиной на несколько минут в танце ему мнилось что-то нечистое. Он никому не сознавался в этом. Особенно, когда приходится кого-то – любимую – отпускать танцевать с другим. Невольно следуешь за ней, испытывая вместе с ней объятия какого-нибудь здоровенного гусара (кавалергарда?). Кто знает – что она вспоминает потом? (Даже если на том все и кончилось.) Если б он поделился этими своими мыслями с приятелями – все были бы шокированы или порядком уди влены. Он казался таким раскованным, таким лишенным предрассудков. И теперь же, все же – девятнадцатый век! Он никому бы не сказал, что мучится своим малым ростом. Рост Наполеона – это хорошо, но когда ты уже Наполеон!

– Жженка уже скоро готова! Ликуйте! – возвещала Евпраксия. Он делал вид, что ликует. Он не любил ее жженки. Она не умела ее готовить. Вкус получался провинциальный. Затеи сельской остроты…

– Странно! Столько барышень – а я не вижу для вас пары! – говорила Прасковья Александровна. Они любили уединяться и беседовать в уголке. – Так, будто жизнь молодых катилась мимо них – солидных и опытных. Он охотно играл с ней в эту игру. Порой он не терпел сверстников. «Старушке Лариной» было под сорок – может, чуть за сорок. Она старалась сидеть всегда в уголке – глубоко вдвинувшись в кресло. (Было такое место за длинным старинным комодом – чуть не в полстены гостиной.) – Так, чтоб свет дневной не слишком бросался на нее – да и вечерний не слишком ее разоблачал. Морщины? Возрастной ценз времени был безжалостен. Иногда она напоминала ему паука, который, уйдя в тень, с удо вольствием следит, как некто (то есть, он) запутается в другой паутине… И все же… Было что-то в ней такое – мелькало – чему он не решился б подобрать название…

– Я с удовольствием отдала бы за вас любую из них! Но вы… право, не знаю, с кем бы вы были счастливы! Странно… но этот пасьянс для вас никак не раскла дывается.

– Благодарю! Но я… право, как бы, еще не собираюсь жениться!

– Соберетесь! Нетти. Вы, конечно, как все, влюблены в Нетти. Даже если сами не признались еще в этом себе. Это самое естественное! Это моя племянница – но я люблю ее не меньше родных дочерей. Темные волосы и голубые глаза. С поволокой. Пухла, нежна… Но… Заметьте, где начинается настоящая Нетти! Когда в комнате не меньше, чем трое мужчин. Тогда этот волшебный взор с поволокой блуждает рассеянно – останавливается на вас – и в нем столько соблазна! Но не торопитесь! Он сейчас уйдет с вас – и остановится на ком-то другом. Он так останавливается на всех по очереди. (Александр вздрогнул, вспомнив схожее предостережение. Проклятый Раевский – сумел все-таки отравить его своим безочарованьем!)

– Этим можно увлечься, не спорю… Но жениться? Упаси Бог! Евпраксия? Она красива. Добра… и, пожалуй, более всего подходила бы вам… да вы уже и явно заинтересовали ее собой! – но… она слишком молода, сиречь – не знает еще самой себя. Вы могли бы стать ее первой влюбленностью – но как будет со второй? Первая и есть самое непрочное. Надобно подождать до второй. Впрочем, вы, как понимаю – не намерены торопиться!

– Пожалуй!

– Аннет! Вот кто вам был бы нужен! С ней вы были б счастливы. Ни измен, ни сторонних взглядов даже… Она красива, умна… но… Во-первых… она всегда знает истину, в то время, как вы, разумею, ее только ищете!

– Почем вы знаете, что я – только ищу?

– Это видно по вам! Потом, вы поэт… это как бы – свойство пиитическое. Не так?

– Так… а во-вторых?

– Но сказанное означает – вы быстро соскучитесь! Она предъявит к вам те же беспременные требования, что к самой себе. Она будет настаивать на них. И придет день, когда вам это станет несносно. Вам захочется чего-то такого… немного… м-м… Ну, как старшая рискну назвать… порочности, что ли?.. Вы пожалеете о драмах, которые пережили прежде – или не успели пережить. Опять же, вы – поэт и питаете опасную склонность к драмам! Должны питать! Не так?

Несомненно она была умнее – всех своих дочерей!

– Александра бедная, Сашенька, Алина… не мучьте ее! Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают – вечно вдвоем, не знаю. Да и, честно говоря, не стараюсь узнать. Она его кузина… прямая – и пона добилось бы разрешение церкви. Но не думаю, не думаю. Да отдала б я его ей, отдала! Неважно, что за ней почти ничего нет. Бог с ним! Что толку – что я оба раза выходила с приданым! А счастье? Но он, боюсь, просто поломает ей жизнь.

Вы любите пирожки с мясом? Жареные?..

– Ну, конечно, люблю. Кто их не любит?

– Кстати, надо будет велеть кухарке приготовить. Она ужасно ленива – касательно новых блюд. Тех – к которым не привыкла. Эти бесконечные сельские салаты! О чем мы говорили? Об Алексисе! Бедный мальчик! Я рада, что вы ему уделяете внимание. Как мать – я должна быть рада. Но мой Алексис – это пирожок с ничем! Я это хорошо себе представляю!

…Почему она склонна вести с ним все эти разговоры? И в них, кстати, умудряется быть забавной весьма… чтоб не сказать – просто интересной? Вряд ли она впрямь хочет его женить. Да и дочерям ее нет нужды торопить события. За ней – то есть, за ними – твердое имение, не то, что он… не понять – есть, нет ли… скупердяй-отец и смутная слава. Да вдобавок – опала!..

Знала бы она – как все это мало занимает его! Так мало! Что был Люстдорф… и берег, и комната в аккуратном немецком домике… И слова, которых нет в человеческом языке – только в птичьем. И страдание счастья. И такого полного – что мучительней не бывает. И берег. И экипаж на берегу, готовый к отходу. – В темень, почти стемнело, в никуда. И женщина, уже опустившая вуаль, чтоб исчезнуть в нем. Навсегда или все-таки?… Нежная, как перья на ее шляпке. – Склоненные перья страуса качались в его мозгу.

Он взглянул незаметно на перстень на своей руке. Талисман. От чужой любви, от порчи, от зла. Там что-то написано – по-древнееврейски. Жиды все сплошь каббалисты. Их древняя религия знает тайны – людей и веков, и стран. Впрочем, перстень – вроде, караимский? Ему что-то говорили об этом маленьком и непонятном народе, который, вроде, пошел от древних хазар и верует по-иудейски. – И как-то умудрился сохранить себя – средь хаотических движений других, более крупных племен. Он стоял на берегу и глядел в колеса – готовые вот-вот двинуться. Сейчас он готов был упасть в колеса. А под ногами плыл пол Тригорского…

– Что там написано? – спросила она, сознав, что он смотрит на свой перстень.

– Не знаю, – сказал он. – На древнееврейском. Это караимский перстень!

И вдруг он уловил в ее взгляде что-то веселое и злое… Непрожитую жизнь – вот что! Это им, молодежи, казалось – что у нее все позади. Она думала иначе.

– Ну вот… все готово! – сказала Евпраксия, внося жженку в большом круглом тазике.

– Прекрасно! – сказал Александр, – прекрасно, – и подставил стакан. Жженка была совсем не так плоха. Он просто ворчал. Досадовал. За то, что здесь были все, без кого он, в сущности, мог обойтись. Все, кроме…

Руки Евпраксии мелькали, разливая жженку. Руки были пухлыми, как у матери. Они были прелестны. Может, вправду, Евпраксия? Вторая любовь? Ну, он подождет. Но бывает, что и первая… «Кто ей внушал – и эту нежность, – И слов любезную небрежность?» Прильнуть к одной из этих детских – и уже взрослых рук, – и все забыть. Остаться навсегда. В доме, где его любят, где он мог быть счастлив. Перья страуса на шляпке?.. И перья забыть. Зачем Раевский поехал с нею в Белую церковь? Его пригласил муж. Раевский, как-никак, кузен. У Алексиса роман с кузиной Сашенькой. Вполне откровенный. Они сейчас все в Белой церкви. Слава богу! Будет хоть кто-то, кому напоминать ей его. (Раевский, его друг.) Они смогут говорить о нем. Девочка с тазиком жженки в пухлых руках отходит куда-то. Она уходит в тень. Она далеко. Все далеко. «Кто ей внушал – и эту нежность…»