– Ловко придумал! – хмыкнул Хакон, отпивая из горшочка.

Он и раньше подозревал, что в этой саге об умершей и воскресшей Прияне больше бабьих домыслов, чем правды. А теперь выяснил, что бабы-то здесь ни при чем.

– Ловко-то ловко. Зато девку на всю жизнь ославил… будто она мертвая среди живых. И не спросишь с него теперь. Да и как нам род опозорить – отца родного лжецом выставить. И так ему досталось, пусть уж в Валгалле пирует спокойно…

Ведома вздохнула. Между нею и покойным Сверкером никогда не водилось горячей любви, а восемь лет назад они на какое-то время стали врагами. Но судьба смилостивилась над Ведомой, а смерть поневоле примирила молодую женщину с отцом. Однако кое-какие последствия тогдашних событий сказывались и сейчас, и она не видела способа от них избавиться.

– Вы не говорите здесь об этом, – попросила она Хакона и его жену. – Но когда будешь весной посылать людей в Киев, пусть они передадут Эльге и Святославу: Прияна вовсе не умирала. Она такая же живая, как любая девка. Я поклянусь чем угодно. Жаль, из отцовой дружины не осталось никого – они могли бы подтвердить, что клали в бабкину могилу вовсе не Прияну. Но наших хирдманов уже нет.

Ведома вздохнула. Дружина Сверкера, возле которой она выросла, полегла в сражениях с киевлянами, а оставшиеся разошлись по белу свету в поисках более удачливых вождей. Больше не было рядом тех людей – Гери, Дагмунда, Арни Брюхо, – которые мрачным утром поздней осени увидели ее, Ведому, сидящую на погребальном поле над могилой Рагноры и в горести зовущую свою маленькую сестру. Сказ о Ведоме, три года прожившей в женах у Кощея, знали и любили в округе. Былое стало преданием, и всего-то восемь лет спустя сделалось почти невозможно различить правду и вымысел, вольный и невольный.

– Но постой. – Хакон вдруг нахмурился. – Ты говоришь, твоя сестра не умирала. Но ведь известно, что она знает будущее и вынесла это знание с того света. Выходит, она… выдумывает?

– Вовсе нет! – горячо возразила Ведома. – Она ничего не выдумывает. Но это у нее не от Кощея. Она – внучка нашей бабки Рагноры. Бабка мало чему успела Прияну научить, но ей досталось кое-что другое… Ах! – Ведома заломила руки, не зная, как это объяснить. – Мне сдается… духи тоже верят, что Прияна ближе к ним, чем другие живые! Но скажи мне, – она пристально посмотрела на Хакона, – разве для княгини это так уж плохо? Твоя мать, дроттнинг[5] Сванхейд, тоже умела говорить с духами!

– И она когда-то одобрила это обручение! – подхватил Хакон. – Я и об этом напомню Эльге. Наша мать никогда не ошибалась. Эльге придется признать это: ведь именно по воле нашей матери Святослав единолично владеет всем, что раздобыли его предки. А я, брат его отца, собираю для него дань с кривичей…

Рано утром, в глухой зимней тьме, в воеводскую избу постучали: Соколина послала за Ведомой.

– Совсем наш князь расхворался, – сказал Ведоме Оки, Хаконов оружник. Он когда-то приехал с молодым еще Хаконом сыном Ульва из Волховца и всю жизнь называл его князем. – Дрожит, как на морозе, а сам горячий, будто горшок в печи. Опять прихватило…

– Сейчас приду, – кивнула Ведома и устремилась к большому ларю, где хранила разнообразные лечебные травы.

Старая королева и колдунья Рагнора обучала Ведому до шестнадцати лет, и она немало переняла от наставницы. Бабка не успела научить ее накладывать проклятье: в ту самую ночь, когда она собиралась передать это умение внучке, Рагнору и погубил вышедший из могилы мертвец. Дети Ведомы, а заодно чада Станибора и Соколины обожали эту жуткую повесть и часто, особенно осенними и зимними вечерами, вновь просили ее рассказать. Только муж Ведомы, воевода Равдан, а с ним и сам князь Станибор этого не любили: менялись в лице и старались уйти подальше, чтобы ничего не слышать. Маленькие дети у них за спиной переглядывались и даже порой шептали друг другу с насмешкой: а бате-то стра-ашно про мертвецов слушать!

Знали бы они… Но Равдан и Станибор очень надеялись, что их жены и дети никогда не узнают, что случилось в ту жуткую ночь на самом деле…

Ведоме уже исполнилось двадцать четыре года. Несмотря на троекратные роды, она только сильнее похудела. Лицо ее, обрамленное белым женским убрусом, утратило девичью свежесть и мягкость, стало более жестким, щеки были чуть впалыми, подчеркивая скулы. Глаза казались большими, и взгляд их порой внушал жуть. В округе хорошо помнили все ее тогдашние приключения: и как мертвец утащил ее бабку, которая как раз привела внучку на погребальное поле творить черную ворожбу, и якобы трехлетнее замужество за Кощеем. Для красного словца Сверкер тогда говорил людям, что в мире мертвых миновало три года, но подземный владыка вернул его дочерей в те же дни, из которых они ушли, поэтому они не повзрослели. И Ведому до сих пор иногда спрашивали, так сколько же ей лет: двадцать четыре или все двадцать семь? Хорошо, что Равдан, ее муж, очень хорошо знал, что время своего отсутствия в Свинческе она провела с ним, а не с Кощеем, и ни на какие три года против природы не постарела. Но и он порой замечал в ее серых глазах могильную тень – наследство колдуньи Рагноры.

В избе лишь огонек лучины немного разгонял тьму, и Ведома велела Орче посветить. Подняв крышку ларя, она стала перебирать льняные мешочки с травами; часть ее припасов хранилась в многочисленных берестяных туесах на длинных полках.

– Вот это брусничный лист, – вполголоса, чтобы не будить мужа и младших, поясняла Ведома старшей дочери. У Орчи просто не было иной судьбы, кроме как стать знаменитой травницей, наследницей матери и бабки. – Помнишь, как мы его собирали? А когда?

– Весной…

– Ранней весной, как снег сошел и пока брусника не зацветет. А потом – осенью, как ягода поспеет. Отвар брусничного листа жар унимает, кровь затворяет, раны заживляет…

Постепенно Ведома разложила вокруг себя мешочки: с травой душицей, корнем дудника, желтыми цветками коровяка, издающими тонкий запах меда. Лист липы, почки сосны. Гусиная травка – для снятия жара.

Все это она применяла и раньше. Хакона лихорадило весной и осенью, уже не первый год: это было у них в роду. Двоих его старших братьев лихорадки уморили еще детьми, то же случилось с его племянником Оддом – сыном сестры Мальфрид и Олега Моровлянина. Дважды за время жизни в Смолянске Пламень-Хакон тяжело болел и долго потом оправлялся. И вот огневица застигла его в третий раз, притом не дома.

В гостевой избе Ведому встретила хмурая и невыспавшаяся Соколина. Она еще не умывалась, и косы под повоем лежали криво, не чесанные со вчерашнего дня.

– Всю ночь то жар, то озноб, – вместо приветствия сказала она. – Ни он не спал, ни я сама.

Ведома прошла к лежанке. Хакон лежал в полузабытьи: у него как раз окончился приступ жара и теперь бил озноб. Он тяжело дышал, а на шее с правой стороны проступили большие красные пятна. Губы отливали синевой. Он покашливал и неосознанно морщился от боли. Ведома вздохнула: все так, как она и опасалась.

Не существует таких чудодейственных трав, что вылечивали бы хворь и прогоняли огневицу за один раз. Ведома поила воеводу отварами трав с медом, положила ему под изголовье руническую палочку, которая прогоняет болезнь за девять дней. Однако жар не спадал, кашель усиливался, в мокроте появилась кровь. От слабости Хакон не мог даже сесть на лежанке, и Соколина кормила мужа с ложки кашей из растертого овса, но и это он едва мог глотать.

Еще через пару дней началась «ржавая лихорадка» – от свернувшейся крови мокрота стала цвета ржавчины.

Соколина почти не спала, не доверяя челяди, и только один раз съездила домой проверить детей. Ведома предлагала привезти их в Свинческ, но Соколина не хотела, чтобы отец умирал у них на глазах. Сама она ходила молчаливая и мрачная. Днем отсыпалась понемногу, пока с Хаконом сидели другие женщины, а ночью вставала на стражу. Прияна не сомневалась: Соколина не столько стремится оказать больному помощь, сколько ждет. Ждет Марену. А дождавшись, вызовет на бой. Прияне так и виделось это: белая фигура хозяйки Закрадья с серебряным серпом – и Соколина, с копьем наготове стоящая между смертью и лежанкой мужа…