Ута промолчала, а значит, признала его правоту. Она была не честолюбива и вовсе не хотела, чтобы ее сын соперничал с сыном Эльги или еще как-то пытался добиться того, на что ему давало право происхождение от князей и конунгов. Мир в семье она ценила куда выше, чем власть и славу.

Но Мистина прав: как знать, чего захочет Улеб, если когда-нибудь узнает правду?

Прием волынян Эльга отложила. Чтобы не скучали и не обижались, всякий день кто-то из киевских бояр или воевод приглашал их к себе пировать, но от них не держали в тайне, по какой причине князь заставляет ждать. Первым их пригласил к себе воевода Мистина и охотно поведал, чем занята княгиня-мать: рядится с Олегом Предславичем о свадьбе детей. Свадьбе быть по осени, и к следующей Коляде будет в Киеве и молодая княгиня.

О намерении жениться Олегу объявил сам Святослав, но дальнейшее почти все решалось между Эльгой и Ярославой. Родом ляшская княжна, дочь Земомысла и смуглой болгарки Горяны, та уже сильно располнела, хотя родила тоже лишь двоих детей (и одного прямо сразу потеряла). Пять лет прожив в Деревляни, Ярослава по-прежнему говорила почти только на родном языке, так что Эльга едва ее понимала.

Обсудили постель и перины, сорочки и убрусы, сукно и полотно, сорочка и полсорочка разных мехов, и медведины на лавки, и шитые рушники, и свадебные дары молодой, и положенные обычаем плахты – повседневные и праздничные – и паволоки, и кожухи крытые, и узорочье, и лари, и посуду, и рубахи, свиты, шапки и пояса для будущего мужа, и количество поясов и рушников на подарки свадебным гостям. Посмотрели княжий двор, чтобы будущая теща знала, чего там есть в хозяйстве, а чего нет. Добра у невесты ожидалось не так уж много: не считая приданого самой Ярославы, Олег Предславич владел лишь третьей частью древлянской дани, на которую содержал свой двор в Овруче и небольшую дружину. Почти все хорошее платье, самые дорогие меха и украшения, которые предстояло привезти невесте Святослава, происходили из приданого ее матери: Ярослава не хотела, чтобы дочь в доме мужа стыдилась бедности, а ей самой в Овруче не много требовалось, чтобы затмить окрестных большух.

Вернувшись на Святую гору, женщины сели пить горячий перевар с душицей и мятой, со сладкими пирожками. Настроенная на мысли о содержании дома и хозяйстве, Ярослава все косилась по сторонам, хотя уже не раз здесь бывала: если не давался пир в гриднице, то племянника с женой как ближнюю родню Эльга принимала в жилой избе.

Было на что посмотреть: в княгинином жилище разве что закопченная кровля оставалась такой же, как во всех избах белого света. Бревенчатые стены почти скрывались под ткаными и вышитыми коврами и цветным греческим платьем, развешанным на колышках по стенам. Над столом вытянулись длинные полки, уставленные блюдами и чашами из белой глины, расписанными цветами, птицами, зверями. Сияли начищенные медные кувшины и блюда, на лавках лежали паволоки, а под ними – пушистые овчины, чтобы мягко сидеть. Принимая гостей, княгиня сидела на большой укладке с самым дорогим добром – резного дерева, украшенной узорными пластинами белой, чуть желтоватой кости, гладкой и блестящей, почти как стекло. Сверху лежали подушки полосатого шелка. Бывавшие здесь торговые гости клялись: на всем пути от Бьёрко до самого Царьграда нет другого столь же богатого дома. Красиво, будто в раю!

– А скажи-ка мне вот что, Земомысловна, – вдруг Эльга вернула к себе внимание гостьи. – Вы ведь не окрестили вашу дочь?

Ута, Предслава и Дивуша перестали жевать и уставились на Ярославу.

– Не, – помолчав, ответила та. – Мой муж не позволял.

– Ты хотела, но муж не позволяет? – повторила Предслава, больше для Эльги и других женщин, поскольку сама привыкла разговаривать с мачехой.

– Так.

Эльга взглянула на Предславу.

– Ее мать была христианка, – вполголоса подтвердила та. – Земомысл не разрешал ей крестить сыновей, но дочерей разрешил.

– Так, – еще раз сказала Ярослава.

– Я тогда его предупредила, – Эльга взглянула на Уту, имея в виду время после Древлянской войны, когда отдала эту землю в управление своему изгнанному из Моравы племяннику. – Киевская княгиня не может быть христианкой. И Олег хорошо это понимает. Он ведь знает, что именно это погубило его отца и едва не погубило его самого. Киевская княгиня – старшая жрица Русской земли. Она возглавляет обряды, приносит жертвы, соединяет всех жен русских и полянских с богами. Она не может быть чужой веры. Иначе у нас и нивы не родят, и коровы телят не принесут, и бабы пустыми останутся. Ну, они так подумают…

Ярослава отодвинула от себя блюдо с пирожками и сердито сказала что-то такое, чего не поняла даже Предслава.

– Пытай мни, – с трудом выговорила гостья, видя недоумевающие взгляды, – я лучше увидеть моя дочь душу спасти, не сидеть на престоле.

– Тогда престолов не видать бы никому из вас, – мягко, но решительно ответила Эльга. – Я позволила Олегу сесть в Деревляни только с тем, чтобы ваша дочь стала моей невесткой. Если бы вы сделали что-то… или сделаете, из-за чего это станет невозможным… вам придется возвращаться к твоему отцу. Или дальше воевать с уграми за Мораву.

Ярослава опустила глаза, но вид у нее был гневный. Она вышла замуж за наследника князей Моймировичей и даже несколько лет звалась княгиней Моравы. Но Олег не удержался во владениях предков, теперь там хозяйничали угры. Дружба с Эльгой дала ему единственную возможность поддержать честь рода.

Эльга знала, что Олег и его жена – тайные христиане, но делала вид, будто ничего не замечает. Древляне, среди которых жил ее племянник, находили себе жрецов своего рода и даже радовались, что «русин» не вмешивается в эти дела. А Эльгу очень даже устраивало, что у Олега нет и не может быть истинной, прочной связи с той землей, где он волею судьбы оказался князем. По их уговору, его зятем и единственным наследником будет Святослав. Сменится еще лишь одно поколение – и Деревлянь навсегда сольется с Русью. Но для этого дочь Олега должна стать княгиней в Киеве. Ее, Эльги, преемницей.

– Значит, договорились, – с легким вздохом, но удовлетворенно произнесла Эльга. – Если она требы приносить не обучена, не беда: на ближайшую жатву ей еще не ходить, а до Коляды я ее всему нужному обучу.

Смолянская земля. 8-й год княжения Станибора

…Еще девочкой мне привелось побывать на том свете. Когда мне исполнилось восемь лет, умерла моя бабка Рагнора. Гибель ее была жуткой: темной весенней ночью ее утащил к себе в могилу недавно похороненный мертвец и проломил ей голову. Так их и нашли: он сидел на своем сиденье в могильной яме, а она, тоже мертвая, лежала у него на коленях. Бабку похоронили, но той же осенью она начала ходить к нам в избу по ночам. Она искала мою старшую сестру Ведому, свою любимую выученицу – смерть помешала Рагноре передать той все, что знала. А без этого старая колдунья не хотела уходить. Однако сестра тогда не жила с нами: на Купалиях она убежала из дому с Равданом и стала его женой, но никто из нас не знал, где она. Ночь за ночью покойная Рагнора простаивала у лежанки то нашей матери, то моей. Однажды я от этого заболела. Через три дня я умерла. Меня положили в бане, одели, оплакали, а потом опустили в бабкину могилу, раскопав начатую насыпь и приподняв деревянный настил – дощатую кровлю посмертного жилища.

И тогда Ведома вернулась. Она звала нас у могилы, как вдруг раскрылась черная земля, и оттуда вышла покойная Рагнора. Пронзительными очами она взглянула на мою сестру, протянула руку и сказала: «Теперь ты пойдешь со мной!» И Ведоме ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Рагнора привела ее в подземные владения властелина мертвых, и там сестра увидела самого Кощея, высокого ростом и статного. Один глаз у него был черен как ночь, а другой багрян, как пылающий уголь. Я сидела на ступеньке у его ног. И Кощей пообещал, что позволит мне вернуться в белый свет, если Ведома станет его женой и проживет у него три года. Так и случилось. Три года она хозяйничала в подземных палатах, где каждый день по триста мужей и триста жен садились за столы в доме, и им закалывали по тридцать телят и тридцать ягнят. Но и когда прошли три года, Кощей не пожелал отпустить мою сестру и меня, и нам пришлось бежать. Мы бы не справились с ним, если бы не помощь бабки Рагноры. Это была женщина удивительной мудрости и силы духа – недаром же она приходилась младшей дочерью самому Харальду Прекрасноволосому, объединителю Северного Пути. У него родилось девять дочерей, но к тому времени в живых оставалась одна Рагнора… Я имею в виду, что застала ее живой и помню, как она рассказывала о своем отце.