— И все-таки, если ты пришел в класс, Миша, ты должен сказать нам что-нибудь более конструктивное, — безжалостно настаивает Гарри. — Сейчас Миша нам расскажет о корректных правилах сексуального поведения. — В классе воцаряется тишина, все лица так же неумолимы, как Гарри.

— Про любовь говорить можно? — спрашиваю его тихо.

— Наша беседа закончена, — хмуро обращается тот к аудитории.

За первый рабочий день я узнал о себе, о других и о жизни много нового. От девушки, которая стояла рядом в очереди на обед, я узнал, что у меня намного более грустные глаза, чем следует, но чтобы я не волновался, потому что ей такие как раз нравятся. От кассирши, которая мне этот обед пробивала, — что я высокомерный и, наверное, думаю, что я лучше других. От клиента, у которого практически не было черепа, так что казалась, что кепка сидит у него прямо на шее, — что этот мир вовсе не то, что я думаю, а коробка из-под ботинок, в которой его бабушка держит черепаху. Я узнал, что у одного из координаторов был роман с девушкой, с которой я стоял в очереди на обед, но теперь они расстались и он пишет об этом книгу. И что у Бешеной Бетси нет зубов и свою челюсть она хранит в сейфе вместе с бумагами и доверенностью на земельный участок в Луизиане.

Я узнал, что мою медсестру зовут русским именем Наташа. Что ее коллега Латиша подала в суд на город, наткнувшись рядом с дверью своего дома на рекламу шоколада с негритянкой и усмотрев в этом очевидный расизм. А самая юная из работающих здесь координаторов — девушка с волосами синего цвета и сережкой в языке — сообщила мне, что у Фриды уже пять с половиной лет не было интимных отношений. Потом эта девушка шепотом добавила, что она практически каждый день курит с друзьями в Вашингтон Сквер Парк, и что если туда загляну после семи, то практически точно с ней не разминусь.

Рабочий день подошел к концу. Весь персонал, включая Натана и Фриду, едет со мной в лифте. Гарри своим внушительным боком впечатал меня куда-то в самую глубь кабинки элеватора.

— Ты бы, Лиз, придержала свой язык за зубами, — бросает он в потолок лифта. — Думаешь, я не знаю, кому была адресована эта фраза? — Так и непонятно, к кому он обращается. — «Некоторые ходят в центр, чтобы секретно самим лечиться». Ты думаешь, я не понял, кого ты имела в виду? Я все понял! И у меня, между прочим, есть книжка, которую я читаю. Так что не такой я и глупый! Некоторые из страниц я даже вырываю, чтобы к ним не возвращаться.

В кабине лифта раздается хихиканье. Посмеивается даже Фрида.

— Тебе что, принести эти страницы? — грозно вопрошает Гарри неизвестного. — А еще лучше, принесу саму книжку, хотя еще не дочитал, и трахну тебя ею по башке, чтобы ты мне поверила!

— Успокойся, Гарри, — привычным голосом говорит Натан с той же интонацией, что с клиентами в центре. — Дыши глубже.

— Это нечестно, мистер Холдсмит! — начинает Гарри. — Лиз меня обидела! Это так обидно, Лиз! Я тебе это запомню.

— Держи себя в руках, Гарри, — безучастно советует Натан.

Все вышли из здания. Я так и не узнал, кто такая Лиз, но она должна была быть довольна.

* * *

После работы я не почувствовал, как обычно, что здешние улицы зовут меня и что Нью-Йорк мой город. Он как будто поблек, стал серым, немного как Москва моего детства.

— Миши? — окликнул меня кто-то из толпы.

Это Джамал, черный парень, с которым я проработал весь сегодняшний день и который за всю смену сказал единственную фразу вслед одному из координаторов — что ненавидит, когда мазафакас улыбаются и кивают тебе, а за спиной поливают грязью. В руках Джамал держал фили блант, из которой высыпал на землю табак.

— Миша, — подтвердил, поправив, я. — Меня зовут Миша.

Ему понравилось, что Миша.

— Миша, тебе куда? — спросил он.

— В Бруклин.

— Пошли вместе, Миша, — произнес он «Миша» на карибский манер. — Куришь траву, Миша? — покровительственно спросил; у него гулкий бас. — Трава прочищает легкие и проясняет ум. Всякий раз, как мой отец приходил прощаться со мной перед сном, он всегда обдувал меня на ночь дымом от сенсимильи. Это была последняя вещь, которую я о нем помню, перед тем как он уехал в Техас к своей первой семье. Она была у него еще до того, как он встретился с моей матерью.

Он шагал, не уступая мощью ни одному небоскребу в этом городе. Он и был этим городом. Намного выше и раза в два крупнее меня. Красивейшие дреды, доходящие до пояса. Его глаза горят, у него стать буйвола. Я польщен, что это существо из разряда сверхлюдей взяло меня в свою компанию.

Рассказываю о чем-то из своего дворового русского детства, в попытке соответствовать и надеясь произвести впечатление. Потом я делаю козырный убойный ход, громогласно заявляя, что мечтаю жить в Гарлеме.

— В Гарлеме надо застолбить территорию, — деловито реагирует Джамал. Он говорит об этом как о чем-то конкретном, реальном, а не о призрачной идее или философии. — Потом эту территорию надо отстаивать. Драться за нее. Если понадобится, то насмерть. В моем районе все знали Джамала. Знали и боялись. Я кровью заслужил свою репутацию. Положил на нее жизнь. Но я скажу тебе одно. Когда уезжаешь из Гарлема, уже никогда не вернешься. Два года назад я уехал. Теперь живу один. Ни с кем не разговариваю. Да и зачем, если нет нужды? Однокомнатная квартира в Квинсе. За два года сказал пару слов от силы трем соседям. И хорошо, что ни с кем не говорю, так ведь? — сказал он самому себе, и я заподозрил, что он врет.

— У меня очень хороший район, — невнушительно добавил он. — Рядом с моим домом есть кинотеатр. — Это прозвучало совсем неуклюже и никак не вязалось с его победоносным обликом. Он произнес последние фразы с запинкой, как заученные наизусть иностранные. Только потом до меня дошло, почему: Джамал произнес эти слова, как белый. — Главное, что уехал, — добавил он.

Я подумал: в какой уже раз он так говорит.

Он огляделся по сторонам, повел могучими плечами, напомнив хищника в клетке, навсегда удрученного тоской по джунглям.

— Я знаю, что никогда не вернусь обратно! — произнес веско. — У нас хороший район. Там живут совсем другие люди. Все они работают. У этого района есть будущее. — Он проговорил эту чужую для себя фразу, и сразу после нее мне стало его жутко жалко.

Садимся в метро.

— А девушка у тебя есть? — спрашиваю.

— Зачем мне девушка, если я хожу в стриптиз-клуб? Люблю толстозадых негритянок, — сказал демонстративно по-расистски, и самому не понравилось, как прозвучало. Услышь он эту фразу от другого — тому бы несдобровать. — Упругие гетто-задницы — наше национальное достояние и гордость, — выдал с видом чуть не несчастным. — Знаешь, почему белые называют стриптиз-клуб «тити-клаб», а черные «бути-клаб»?

— Знаю.

— Вот и я люблю толстозадых негритянок, — повторил он с сожалением и примесью обиды. — И чтоб их было много. Они все меня знают. Думаешь, стриптизерша не может влюбиться в тебя без денег? Еще как может! За тем туда и хожу. Проверяю их на прочность.

Тон был все горше, как будто он видел несправедливость, и она углублялась. Несладко ему было.

— Познакомился с одной, купил ей выпить, — хмуро кивнул он. — Слово за слово, она на меня запала. Ну, ты знаешь, какой я, когда даю волю рукам. — Он посмотрел на меня, как будто такую вещь я должен был знать лучше остальных. — Ей время выходить на сцену. Разговорился с другой. Та первая прыг со сцены, посередине выступления. Кричит «подонок!», устроила истерику. Иногда просто приду в клуб, закажу выпить, сяду, вперю в какую-нибудь глаза и думаю: как она могла себя до такого довести! Грусть за мир и за женщин.

— Перестал искать себе девушку, когда у меня жена отсудила сына. Потому и живу один, — прокряхтел он.

— Друзья?

— В друзей не верю. Есть только враги. А друзья… — Он на секунду замолчал, потом резко наклонился ко мне. — Я тебе скажу, — быстро зашептал он, словно поверяя большой секрет. — Я в этот центр устроился только потому, что эти заморыши — единственные люди, с которыми я могу говорить. Только с ними мне легко. С ними можно забыть о стрип-клубах, об этой стерве, о сыне.