Мне пришлось идти мимо подворотни, я обернулся и заглянул внутрь, зная, что увижу в ней кого-то. Под обшарпанным навесом стояла молоденькая девушка в черном платке. У нее был вид вставшей под навес намеренно, в попытке укрыться от этого мира так же, как мусульманские женщины занавешивают лицо от взглядов мужчин паранджой. В черном платке она напрашивалась на сходство с православной греческой монахиней. В скорбном выражении печальной строгости, с которой она несла красоту, просвечивали аскетизм и святость, не свойственные этому городу. Такие лица встречались в начале прошлого века, когда не было телевидения, поп-музыки, журнала «Плейбой». Красота лежала на ней, как на инвалидах их физическое уродство, из-за чего эта девушка всегда будет в мире лишняя. Я посмотрел на нее мимолетным взглядом, когда проходил. Мы встретились глазами. Мне привиделось волнение на ее лице, и фантастическая мысль пришла в голову: что я прилетел сюда лишь затем, чтобы встретить ее в этой подворотне. Она прожила свою жизнь для того, чтобы встретиться взглядом со мной, я — чтобы с ней — свою.

Я прошел всю улицу Сент Маркс, не переставая о ней думать. Вышел на Бродвей, свернул налево и зашел в «Тауэр Рекордс». Я спросил у кассирши, где у них диски «Паблик Энеми», она ткнула пальцем — на той полке. У нее были инопланетные глаза, потому что за день через «Тауэр Рекордс» проходили тысячи человек, и со сколькими из них ей приходилось иметь дело!

Я взял с полки один из альбомов «Паблик Энеми». Это был легендарный «It Takes a Nation of Millions to Hold us Back». Один из лучших альбомов в мире. Записанный в 88-м году, он звучал современнее многих дисков, что вышли сегодня и выйдут потом. Я смотрел на названия песен, которые знал наизусть уже много лет. Со мной происходило то, о чем пелось в песнях. Я бросал словесный коктейль Молотова, сварганенный из гневных нападок Чака Ди, во взрослый буржуазный мир, который ненавидел. Я прятался за баррикадами уникальных рифм Флэйва Флэйвы, выстроенных им вместе с ребятами из SW1. Я участвовал во всех бунтах, которые организовали «Паблик Энеми», и я был один из тех, кого пытались удержать нации миллионов^[7], — теперь я вспоминал об этом.

И я успокоился. Подержав диски «Паблик Энеми» в нью-йоркском «Тауэр Рекордс», я понял, что сделал то, чего так давно хотел.

Я вышел из магазина и пошел обратно по Купер Сквер. Я был расслаблен и уверен в том, что мне не надо никому ничего доказывать. Я шел по Купер Сквер и совсем не видел людей. Я знал, что совсем недалеко от квартиры Полины, но это ровным счетом ничего не значило.

На пути был книжный магазин «Барнс и Нобл». У дверей стояла небольшая группа народу, немногим больше десятка. Стояли плечом к плечу, спинами ко мне, увидеть, на что смотрят, было невозможно. Протолкнувшись вперед, я увидел, что на самую обыденную сцену. Центром внимания были девушка и маленький котенок, над которым она склонилась. Девушка сидела на корточках и гладила ему спинку одинаковыми механическими движениями, тот жалобно мяукал в такт поглаживаниям.

Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что девушка — та красавица в платке, поразившая меня торжественно обреченным видом в подворотне на Святого Марка. Скорее всего, глазеющие чувствовали похожее, иначе зачем бы они собрались?

— Бедненький, — говорила девушка, — никто о тебе не заботится! Совсем один в этом городе — как я тебя понимаю!

Фраза досконально описывала момент, когда я увидел ее под аркой, и сердце мое екнуло. Она тогда тоже была совсем одна в этом городе, и ее положение тоже никто не понимал так, как я. Сама же она прекрасно понимала, что благодаря своей утонченной красоте обречена быть чужой в этом мире.

— Бедняжке нужно молоко, — холодно сказала она, как заведомо знающая, что не найдет отклика. Голос и интонация были из фильма сороковых годов. — Хочешь молока, киска? — обратилась она к котенку, находя общение с ним более органичным, чем с кем-нибудь из толпы.

— Я принесу молоко, — вызвался я.

Она не удостоила меня даже взглядом.

Я открыл дверь книжного магазина и поднялся по лестнице. В «Барнс и Нобл» на втором этаже было кафе «Стар Бакс».

— Молока, — сказал я девушке за стойкой.

— Вы его берете с кофе? — спросила она неживым голосом. Смотрела на меня в упор, но не видела. Никого не видела.

— Нет, — ответил я и лишь тогда спохватился, что ответ неправильный.

— С вас два пятьдесят.

Я чуть не обалдел.

— Два доллара пятьдесят центов? Разве молоко не идет с кофе бесплатно? — Я помахал рукой перед ее лицом. Надеялся, что так она меня увидит.

— Вы же сказали, что не берете его с кофе. Два пятьдесят, — повторила она, не мне, а кассовому аппарату.

Я стал рыться в карманах.

— Слушайте, у меня, конечно, есть два доллара. Только это мои последние деньги.

— Два пятьдесят.

Я с трудом наскреб мелочь, и за это мне до краев наполнили молоком продолговатый стеклянный бокал с ручкой. Это был самый красивый бокал молока, который мне довелось держать в руках. И самый дорогой тоже.

Я нес его на вытянутой руке, как кипяток, и на глазах у всей толпы торжественно вручил девушке. Все теперь смотрели на уличное представление двух действующих лиц, где я был актер второго плана, мальчик на подтанцовках.

— Как он будет пить из продолговатого бокала? — впервые посмотрела на меня девушка. — Он что, страус или жираф?

Она смотрела на меня совсем не так, будто я единственный человек, кто понимал ее, — как я вообразил, когда увидел ее в подворотне. Не думаю, что она вообще меня помнила. Взглядом, какой был у нее, смотрят на идиота, на умалишенного — в нем было неподдельное пренебрежение, если не неприязнь. Взгляды толпы обстреливали меня, у меня забегали глаза, я растерялся. Я сделал извиняющиеся жесты, чувствуя свою вину перед девушкой и зрителями, и направился обратно к кафе.

— Куда ты молоко понес? — В ее оклике прорезалась грубость, не вяжущаяся с ее хрупким обликом. — Оставь стакан здесь! Просто принеси блюдце.

Когда я вернулся с блюдцем, красавица все так же продолжала меня игнорировать.

— Откуда он взялся? — спросил я, скорее для того, чтобы доказать, что имею основания задать этот вопрос и имею право интересоваться котенком.

Девушка мне не ответила.

— Бедный! — сказала она, нежно гладя котенка и странным способом подчеркивая этим презрение к моей персоне.

Я поднял голову и увидел, как мимо нас по Купер Сквер медленно проплывает полицейская машина. В ее затемненном окне я успел заметить лица двух копов, подозрительно и критически меня разглядывавших. Меня это взбесило. Не то, что копы, а глупость всей ситуации.

— Бедный! — с ожесточением принялся я вторить девушке. — Бедный котик! — стал напевать с отвращением и гладить, как оголтелый, его сомнительного качества шерстку. Кот был мне нафиг не нужен, и из-за того, что я попался на удочку, я злился еще сильнее.

Но больше всего сейчас я терпеть не мог сидящую рядом с ним. Мы вдвоем склонились над котенком, и из-за того, что с показным подражанием жалел эту никчемную зверушку, я окончательно увяз в унизительном положении.

В это время со стороны Бродвея вынырнул черный лимузин, и внимание толпы переключилось на него. Все как будто поняли, что уличное представление последних двадцати минут будет иметь свое продолжение именно в той точке.

Из лимузина вышел высокий худой человек с копной волос такого огненно-рыжего цвета, что ты задумывался, не парик ли. В это же мгновение в моем сознании вспыхнула уверенность сродни дежавю, что я знаю этого человека, причем знаю хорошо. Старый знакомый или друг. Может, даже детства. Глядя на карикатурно искусственные, словно вылепленные из воска, черты его лица, я с чего-то унесся воспоминаниями в раннюю пору жизни и не мог не улыбнуться незнакомцу.

Потом понял, что это постаревший ведущий шоу, выходящего на NBC в одиннадцать тридцать ночи, — Генри Кассиди, которого я смотрел каждый вечер в первые бессмысленные годы на Западе, когда языковой барьер еще мешал мне жить нормально.