— Вот видишь! — сказал мужчина удовлетворенно. — Молодец! — Крепко шлепнул; она пошатнулась и чуть не потеряла равновесие.

Испанец сказал, что пойдет поговорит с Клайвом, и вышел, присвистывая.

Я спросил, кто это был, она сказала: Джо, владелец бара. Я предположил, что Джо самый что ни на есть настоящий козел.

— Он хороший парень, — сказала женщина. — К нам он практически не пристает. Хочешь, я сделаю тебе коктейль?

Я ответил, что у меня нет денег.

— Да нет! Бесплатный коктейль. Только он должен быть безалкогольный. Весь алкоголь у нас на учете. Сделаю тебе безалкогольный, пока в баре нет Джо.

Она сделала безалкогольную «Пина Коладу», положила в стакан соломинку и даже накрыла сверху зонтиком. Напиток был очень вкусный и прохладный, я не отрывался от соломинки.

— Годится? — спросила она.

Я промычал «угу».

— Приходи в четверг, я работаю одна в дневную смену. Я тебе снова сделаю шейк.

— Обязательно, — сказал я, хоть точно знал, что никогда сюда больше не приду.

Солнце на улице было везде, я чуть не ослеп. Не сразу узнал авеню, на которую вышел. Проезжая часть, по которой до этого сновали машины, была от них освобождена, прямо посередине двигалась процессия. Парад. Жалкое подобие бразильского карнавала. Ехал один грузовик, толпы от силы человек тридцать. Грузовик еле полз, над кузовом возвышалась женщина, очень накаченная, крупных форм. Она вяло пританцовывала в такт латиноамериканской музыке, льющейся из колонок, и говорила на незнакомом мне языке. То и дело она театрально протягивала руки к людям на улице, как артисты советской эстрады пятидесятых годов.

Музыка заиграла громче, женщина затанцевала энергичней, но поскользнулась и упала. Это смутило ди-джея, и звук на время заглох, но не произвело никакого впечатления на публику. Люди продолжали лениво тянуться за грузовиком, не очень понимая зачем. Карикатура на карнавал.

Женщина ждала, когда опять включат музыку. Толпа тоже. Тогда женщина подошла к краю грузовика и задрала юбку. Просить прощения за это ей не требовалось — всем всё было по фигу. Может, в Бразилии это и нашло бы отклик, но здесь такое веселье не вязалось с угрюмыми домами Первой авеню. Дома напоминали, что надо горбатиться, чтобы платить за квартиры в них, и сама женщина в своем почти несуществующем платье выглядела, будто у нее нет денег, чтобы надеть на себя чуть больше. И даже ее бронзовый загар не шел ей, а, наоборот, выглядел каким-то ущербным.

Два красивых негра-барабанщика отделились от толпы и начали на краю улицы остервенело отбивать свои ритмы. Две хорошенькие девушки остановились и стали слушать барабаны, но на самом деле рассматривали этих двух красавцев. Я пристроился рядом и начал понемногу пританцовывать, сексуально, по-негритянски, так, как делал это в Англии, зная, что девушки меня видят. Девушки повернулись в мою сторону — я, забыв себя, танцевал для них. И вдруг поймал себя на том, что практически не сдвинулся с места, и испугался, что старая жизнь вновь меня настигнет. Я занервничал и решил поехать к Гарлему на автобусе. Не знал, куда именно, но все равно так будет быстрее. Мне нужно было срочно что-то не пропустить и что-то догнать — что, я не знал, — и для этого даже не жалко было пожертвовать доллар на автобус.

Процессия свернула направо, движение возобновилось. Автобус полз по Первой. Теперь левая ее часть была в тени, а правая залита солнцем. И я — еду — в автобусе — в первый раз в жизни: таким был этот день.

Смотреть на Первую авеню из окна автобуса или идти по ней — разница была грандиозная. Все равно что работать уборщиком в какой-нибудь фирме и по мановению руки сделаться ее боссом. Я специально не спрашивал водителя, где конечная, чтобы вылезти, где высадят. То есть я ехал не по намеченному маршруту, меня везли в неопределенном направлении.

Я ощущал приятную расслабленность. Не было колледжа, из которого меня выгнали, не было Малика, который был мной недоволен, не было утра у Полины, которое напомнило мне о чем-то, чего я не знал, но катастрофически боялся всю жизнь, не было неизвестного будущего, не было Нью-Йорка — были лишь мягкие сиденья автобуса, я утопал в них и не думал ни о чем, кроме того, как мне сейчас невероятно удобно. Я вдруг вспомнил Розу Паркс, которая не встала, когда ей велели убираться, потому что она сидела в зоне для белых, и подумал, что она, наверное, сидела в похожем автобусе. Не боролась ли мисс Паркс также за мое право развалиться скованным блаженной ленью в нью-йоркском автобусе и ничего не делать до конца дней?

И в это мгновение я почувствовал, что надо срочно выходить. Двери автобуса уже закрывались, так что я едва успел выскочить. Я не знал, где остановился автобус. Подумал, что это Томпкинс Сквер Парк, только не с той стороны, с которой я привык. Чтобы в него попасть, пришлось пробираться через кусты, а под ногами было много мусора, не видного уличным прохожим. Прямо по ходу движения, лицом ко мне, писал мужчина. Он не ожидал, что отсюда кто-нибудь появится, а я не ожидал его увидеть, так что просто прошел мимо в каком-нибудь полуметре от него. Думал с ним поздороваться, но увидел, что ему не до меня.

Когда я наконец вышел на дорогу, то уткнулся в спины галдевших и сгрудившихся вокруг чего-то людей. Было непонятно, что творится. Подошла девушка и попросила подержать термос, а сама нагнулась, чтобы поправить туфлю. Мне пришло в голову, что, наверное, здесь кормят бездомных. Я сказал девушке, что я не бездомный.

— Я знаю, — улыбнулась она, — но я ведь только попросила тебя подержать термос. — Она это сказала непосредственно, натурально. Я уже не отдавал ей термос и предложил помощь.

— Можно, я буду наливать?

— Давай ты лучше будешь держать стаканчики, — предложила она. Так, будто заранее знала, что встретит меня сегодня.

Мы разливали бездомным чай и все это время разговаривали с ними и друг с другом. Девушка была очень хорошенькая, и с ней было очень легко общаться. Разговаривая с ней, ты себя чувствовал стоящим человеком. Потому что она сама в это верила, разговаривая с тобой. Она оглядывалась по сторонам, а потом улыбалась, словно все, на что падал взгляд, приносило ей радость.

— Я часто думаю, как бы самому начать делать что-то в этом роде, — сказал я. — Задумаешься, как обстоят дела в этом мире, и начинает болеть душа. — Я решил, что имею право сказать ей такую личную вещь, и был уверен, что это не выйдет сентиментально или пошло.

Она посмотрела на меня весело, как будто у нее от всего, что происходило в этом мире, не только не болела душа, а, наоборот, поднималось настроение. Я вызвал у нее веселую улыбку просто потому, что она на меня набрела, а не потому, что я был кем-то особенным, и вообще не потому, что я был кем-то, — просто потому что был.

— Хочешь, приходи к нам в следующую пятницу на Двадцать Пятую улицу.

— Так, за здорово живешь приглашать чужого человека к вам в организацию? Может, я вам совсем не подхожу?

— Ты симпатичный, и что плохого в том, чтобы позвать тебя? Почему я должна плохо о тебе думать? Ты же сам говорил, что хотел этим заняться, — добродушно объяснила она.

Я посмотрел на нее с завистью. Жизнь была для нее чем-то само собой разумеющимся, простым. Мы стояли чуть поодаль от остальной группы и давали бездомным горячий чай. Моя новая знакомая наливала его из термоса, я держал стаканчики. Когда бездомный подходил за чаем, она говорила, чтобы он держался за верх стаканчика, потому что очень горячо. Каждому. Они благодарили ее и меня тоже и говорили, чтобы она не беспокоилась, у них руки привычные, и прибавляли, что Господь нас с ней не забудет, а она отвечала, что рада им помочь и надеется, что Господь их тоже не забудет, и все это было ничуть не сентиментально.

Она выглядела как студентка, которую легче было представить себе в клубе или на вечеринке в Нью-Йоркском университете. Я разговаривал с ней и чувствовал сожаление по поводу собственной жизни и что-то вроде угрызений совести. Глядя на нее, мне очень захотелось быть там, где была она, и находиться рядом с той жизнью, какой она живет. Мне это показалось легким разрешением всех моих проблем и легким ответом на все мои терзания, и я даже удивился, как это не додумался до такого раньше.