— Пожалуй, я пойду, — ответил я ей. — Извините.
— Куда? — хором возмутились все вместе с официанткой. И теперь это был выпускной экзамен, к которому я совершенно не был готов.
С той же интонацией, как когда упрашивал классную руководительницу, я повинился вторично:
— Простите меня, пожалуйста. Я сказал «пойду»? Я оговорился — побуду! Я побуду здесь. За этим столиком, никуда не уйду.
Она переспросила сурово:
— Здесь?
Для меня «здесь» значило стул, грязный стол, несколько пачек сигарет и круг ребят, с которыми можно отвлечься, эти сигареты выкурив. Для нее — заведение, стрип-клуб, а вообще-то этот мир. Я сказал «ну да», пробуя обмануть ее, что имею в виду то же, что и она, в надежде, что она после этого от меня отстанет.
— Четыре виски для мальчиков, — холодно констатировала она и поцокала на своих высоких каблуках к бару, выставляя на наше обозрение разрез посередине юбки с лучащейся оттуда отменной мексиканской задницей, которая становилась все более голой по мере ее удаления от нас.
Мое поведение явно не соответствовало общему настрою, и всем из-за этого стало скучно. А мне хреново.
— Пойду, что ли, вон к той, — наконец выдавил из себя Педро. — Судя по зрелым формам, она постарше. Как раз по мне. На виллу на Багамах она себе не натанцует. И это тоже как раз то, что мне надо. Может, уломаю станцевать за недорого. У меня только пара баксов. Это же стриптиз-бар для черных — пожалуй, единственное место, где принимают твои проблемы еще ближе к сердцу, чем в центре для анонимных алкоголиков. Даже гарлемские наркодельцы испытывают к своим клиентам меньше сочувствия.
— Можно я с тобой? — Я невольно протянул в его сторону обе руки. Боялся, что мои товарищи разбредутся по бару и я останусь один. Чувствовал себя, как первоклассник на холостяцкой вечеринке.
— Со мной? — удивился испанец. — Зачем?
Я понял, что я уже один.
— Только посмотри на эту, — не уставал повторять Морисси, усугубляя мое удрученное состояние.
Я не мог сообразить, почему его причитания напомнили мне включенную зимой печку в советском автомобиле, когда она, рокоча, только начинает обогревать еще холодный салон.
— Смотри только, как она ею вертит! Да ты не на меня смотри, а на нее! — прикрикнул он, когда я наклонился спросить, можно ли мне посидеть с ним.
Прошло какое-то количество времени, не заполненного ничем, кроме скупых матерных междометий, подстегивавших призывы посмотреть, как она ею трясет.
Я встал и двинул вдоль столиков, сам не очень понимая, куда направляюсь.
— Ты куда, сейчас принесут виски! Начинается самое интересное.
Я толкнул первую попавшуюся впереди дверь. На ней не было надписи «мужской», да и зачем? Вряд ли посетителями в этом месте могли быть женщины. Сюда музыка доносилась уже не так отчетливо, но все равно сообщала о том, что творится в баре. Безжалостный все-таки метод лечения применял к Алексу Кубрик в «Заводном апельсине», насильно заставляя смотреть сцены жестокости.
Я решил остаться в туалете, пока… Сам не знал, пока что. Я просто здесь осел. Стены были сплошь утыканы красными лампочками. Красный свет делал изображение двойным, вроде того, как фигуры в витринах Квартала Красных Фонарей в Амстердаме получали двоякий смысл — то ли проститутка, то ли манекен. Над одним из бачков были выведены рожица и хвостик, а под ними вопрос, адресованный девушке по имени Даймонд: почему она не хочет иметь ребенка от Маркуса. Затем предостережение, что Господь не очень жалует распутных женщин в Своем Царстве, так что попасть туда Даймонд будет сложно. Кто-то на стене сообщал, что в Майами есть шлюхи по двадцать пять центов. Кто-то спрашивал, почему в Йонкерс нету каруселей.
Я посмотрелся в зеркало.
— Почему в Йонкерс нету каруселей? — сказал я вслух своему отражению.
В этот момент послышался треск колонки, и музыка заиграла на полную громкость. Орвелловская двухминутка ненависти. Под аккомпанемент прыгающих, как баскетбольный мячик, басов хриплый негритянский голос безжалостно сообщил мне, что если бы ж… была наркотиком, то автор песни давно бы уже был безнадежным торчком.
«Если бы попа была наркотиком, то я бы был безнадежным торчком! — неистовствовала над моей головой песня, — мазафакинг торчко-о-ом». Далее разбушевавшийся южный рэп дал девушке, к которой были обращены стихи, громогласный совет трясти этой задницей, как солонкой с солью. («Вух!» — выдохнул я горячий воздух из раскаленных мехов, которыми сейчас были мои легкие.) «Тряси этой факинг попкой, как факинг солонкой с солью! Я мазафакинг торчок, жалеющий лишь об одном — этой попы могло быть еще мазафакинг больше!»
Тут я поймал себя на том, что музыка мне в общем нравится. Я люблю любую без исключений черную музыку, даже такого легкого жанра, как этот откровенно коммерческий грязный южный хип-хоп с напрочь отсутствующим содержанием. Басовая линия мне тоже понравилась. Она была не менее сумасшедшая, чем скачущие басы ямайской рэгги. Бит отставал, как будто обманывая время и пространство, создавая иллюзию сюрреалистической, абсолютно новой реальности. Кислотные звуки, сродни тем, что игрались на английских рейвах, здесь сведенные до минимума — как это могли изобрести только негры из Атланты, — цепляли за кожу и не отпускали, как рыболовный крючок.
«Тряси этой попой, как факинг солонкой с солью», — принялся подпевать я и самозабвенно трясти своей в такт все тому же баскетбольному мячу, отскакивающему от стен туалета. В смысл слов, которые сейчас грохотали, я не вникал. Ключевым было «трясти» — одна из моих основополагающих жизненных философий, религий, или чего я там на английских сессиях впитал. Вышло это со мной вполне нормально (я хочу сказать, вполне органично) — с ритмом у меня все было в порядке.
«Тряси, тряси…» — подвывал я, поглядывая с благодарностью вверх в углы потолка, откуда доносился немыслимо заводной и талантливый, наскоро сварганенный черный ритм, и отплясывал в счастливом одиночестве шаманский танец.
Вдруг сквозь скрежет меняемой пластинки из колонок донесся свист рассекающего воздух самурайского меча, и меня пронзили знакомые до перехвата дыханья звуки первого альбома Wu: «Wu-Tang Clan наступает, защищай свою шею, малыш — взрывай, заводи!».
— Не споткнись, малыш! — завопил я вслед за Wu-Tang, осознавая свою причастность к этой новой таинственной действительности.
— Класс! — сказал я себе. — Жесткие звуки Wu раздаются в грязном баре, и двое черных и один испанский крэк-хед сидят, пьют виски и слышат то же, что я. Они и есть рэп, который обалденно сварганил RZA. Срочно надо двигать обратно в бар, чтобы дослушать Wu-Tang вместе со всеми!
— Wu-Tang! — объявил я компании еще издали. Потом с довольным видом уселся рядом со всеми. — Странно, что здесь крутят такую песню, — бодро кинул я им. — Они бы сами были недовольны, что их репертуар играют в таком поганом месте.
— Кто? — как-то напрягся Морисси.
— Wu-Tang! — счастливый, пальнул я. — Интересно, они в буквальном или духовном смысле имели в виду «защищать свою шею»? — подмигнул я всем.
— О чем ты? — снова вздрогнул испанец.
— Песня «Protect ya neck»?
— Миша, мать твою, как, по-твоему, можно защищать себе шею в духовном смысле? — Педро состроил плаксивую гримасу. — Попробуй сделать это в духовном смысле, когда двухметровый амбал приставит девятимиллиметровый к твоей шее!
— Ну, знаешь, как в Апокалипсисе — белый всадник, а вместо языка у него меч. У Wu-Tang язык — метафора меча. Они тебе своими рифмами сносят голову с плеч.
— Ты хоть скажи, о чем ты, на хрен, говоришь? — взмолился Морисси.
— Wu! — ответил я заветным словом.
— Wu-Tang, — медленно по складам повторил за мной Морисси.
— «Чувствую себя сумасшедше враждебно. Прорэпую вам весь Апостол. Мой слэнг — как у Христа, когда я несу благую весть». — Я принялся энергично кивать головой в такт словесному потоку RZA. — Боевые движения, отточенные до совершенства. Защищай себе шею, малыш!
