Одейр одет так же как я: штаны, плотная куртка, в которой дико жарко, зато меньше шансов проткнуть себе внутренности, упав и напоровшись на что-нибудь твердое.
– Ты давно здесь? – спрашиваю я, усаживаясь за один стол с Победителем.
– Несколько часов, – отвечает он, захлебывая ложкой суп. - А ты?
– Почти с самого начала, – говорю я и тоже начинаю есть. – Пока удалось спасти семерых. Остальные… Мы находим их уже мертвыми…
Ложка останавливается на половине пути к моему рту. К горлу подступает тошнота от свежих воспоминаний о переломанных конечностях и размажженых черепах. Финник тоже замирает, смотрит в свою тарелку.
– Скорее всего в Тринадцатом не хотели стольких жертв… – неуверенно произносит он спустя время.
– Серьезно? – удивляюсь я. В моем голосе непривычные истерические нотки. – Они взорвали к чертям телецентр до отказа набитый людьми!
– Капитолийцами… – едва слышно поправляет меня Одейр.
– Что? – я часто моргаю и, кажется, не понимаю, что имеет в виду Финник.
– Для многих жителей Дистриктов, особенно удаленных, капитолийцы… не совсем люди, – неловко поясняет Победитель. – Пока остальная страна пухнет и мрет с голоду, они тут жируют от пуза…
Я с такой силой сжимаю в руке ложку, что, наверное, сейчас переломлю ее. Я не возмущен. Я не зол. Я в ярости! Сотни бесов раздирают меня изнутри, и попадись мне сейчас под руку хоть один мятежник, я не мог бы поручиться, что он ушел бы от меня живым.
– Капитолийцы не люди? Может быть, они не влюбляются? Не женятся? Не рожают детей? – спрашиваю я Одейра пугающе спокойным голосом. – Может быть, они не заботятся о своих стариках? Не оплакивают смерти близких?
Финник смотрит на меня, не моргая, и молчит.
– Что замолчал? – требовательно спрашиваю я. – Они не люди?! Избалованные, развращенные и временами жестокие, но люди! Они такие, какими их научили быть! – я срываюсь на крик. – А кто научил повстанцев, что убивать других человеческих существ допустимо?
– Они любовались, как гибли невинные дети на Играх! – возражает Финник, вскакивая с места.
– И потому мятежники решили разнести город? Сравнять его с землей? – я уже не в силах говорить спокойно: ору, поддавшись эмоциям.
– Заткнитесь оба! – командует Мастерс, входя в палатку. – Мне не нужны сцепившиеся петухи!
Я бросаю на него ядовитый взгляд, но Главу миротворцев это не пугает.
– Здесь моя юрисдикция, Мелларк. Пока вы здесь – подчиняетесь мне. Не нравится – проваливайте! У нас работы невпроворот, а вот времени для разборок нет!
Мы с Финником испепеляем друг друга взглядом, но наконец, глубоко вздохнув, усаживаемся на места.
– Ты тоже прав, Мелларк, – немного погодя произносит Одейр, – не все средства хороши. Даже на войне.
– Война вообще не способ решить конфликт, – обреченно говорю я. – Убивая друг друга, нельзя прийти к компромиссу. Жизнь человека – самое ценное, что есть…
Мы оба замолкаем. Едим в тишине, нарушаемой только ударами ложек о края тарелок да звуками с улицы, где продолжают разбирать завалы.
– Сноу надо остановить, – аккуратно говорит Финник чуть погодя. – Голодные игры, нищета в Дистриктах…
– Я обо всем этом знаю, – устало отвечаю я. После вспышки гнева последние силы, кажется, оставили меня. – Президент обещал, что отменит Игры, если удастся пережить войну…
Одейр недоверчиво смотрит на меня, но я не останавливаюсь:
– И я сам работаю над возможными реформами. У меня есть программа, которая поможет улучшить жизнь в Одиннадцатом, повысит благосостояние в Пятом… Убийства не решат проблемы, а лишь создадут новые…
Финник долго всматривается в мое лицо. Сомневается, не верит моим словам. Наконец он решается, что-то сказать, но не успевает: в палатку заходит новая партия тех, кого нужно покормить, и мы с ним вынуждены уйти.
Я снова иду на завалы. Одейр не отстает. Бок о бок мы работаем почти дотемна, пока Мастерс не дает отмашку, что пора расходиться. Уставшие и израненные – к моим увечьям добавилось несколько синяков, а Одейр умудрился располосовать ладонь длинной зазубриной металла – мы возвращаемся во Дворец.
Я выжат, как лимон. И морально, и физически. Итог дня: разрушенный телецентр, прерванная телетрансляция капитолийского ТВ, восемьдесят семь погибших, двадцать шесть тяжело раненных. Во мне, кажется, не осталось сил даже для ненависти и злости к повстанцам, только зияющая пустота и холод внутри.
Отпираю дверь спальни и почти сразу натыкаюсь на хмурый взгляд Сойки.
– Где ты был? – строго спрашивает Китнисс. Заметив рану у меня на лбу, она добавляет испуганным голосом: – Что с Гейлом?
Я считал, что не в состоянии злиться? Я ошибался! Это дрянь вообще может думать о благополучии хоть кого-то на свете, кроме себя и своего любовника?
– Давно хотел посмотреть, как его мозги будут смотреться на кафеле, – злобно говорю я, сузив глаза до размеров двух щелок.
Моя стрела попадает в цель: за одно мгновение на лице Сойки сменяется то недоверие, то страх и наконец появляется ярость. Она бросается на меня, стремительно сокращая расстояние, и с воплями начинает наносить хаотичные удары по моему и без того измученному телу.
– Ты гад! Ты убийца! – кричит Китнисс, размахивая кулаками. – Как ты посмел?! Ненавижу тебя!
Мне требуется совсем немного времени, чтобы перехватить ее запястья и, обездвижив Сойку, хорошенько ее встряхнуть. Так сильно, что голова девушки запрокидывается назад и Китнисс наконец замолкает.
– Вот видишь, как чудесно? Наши чувства в кои-то веки взаимны, – произношу я сквозь зубы. – Ненависть – твоя сущность. Ты пропитана ей сама и распространяешь вокруг!
Я отталкиваю Китнисс от себя, и она падает на кровать, поднимая вверх ворох одеял. Руки чешутся броситься к ней и удушить несчастную, но я кое-как заставляю себя отступить и иду в душ.
– Убийца! – орет мне вслед Сойка, а я только с грохотом захлопываю за собой дверь.
Встаю под воду прямо в одежде. Мое тело измученно настолько, что даже удары воды о кожу кажутся чувствительными. Колени подгибаются, и я сползаю вдоль стены на пол душевой кабины. Мои слезы смешиваются с потоком из крана.
Снова погибли люди, а я не смог их спасти. Как легко было раньше винить власть – правительство и лично Сноу – а теперь я в ответе за жизни многих людей, но не справляюсь. Мне больше нечего отдать: все, что у меня было, я уже принес в жертву. Я слаб. Я – глупый мальчишка, который мечтал спасти страну. Пламя, зажженное огненной девушкой не погасить. Оно сожрет всех нас…
Когда я более или менее прихожу в чувство, моя кожа уже размокла и побелела от воды. Подушечки пальцев сморщились. Боль отступила, а струи воды будто смыли с меня слабость: если я расклеюсь и сдамся, станет только хуже. Вновь на ум приходят слова, которые сказал мне однажды Сноу: «Надежда сильнее всего, что есть на этом свете». Он прав. Я буду бороться, пока дышу. Даже если я спасу лишь некоторых, это лучше, чем ничего.
Неожиданно я ощущаю себя таким грязным, что на коже начинается зуд. Стаскиваю с себя одежду и, схватив мочалку, тру все тело до красноты, буквально сдирая верхний слой, а вместе с ним и запах гари, и привкус крови на губах.
Выйдя из душа, обнаруживаю Китнисс, стоящей лицом к окну. Она не могла не слышать, что я вернулся, но Сойка делает вид, что в комнате она по-прежнему одна.
Молча подхожу к кровати, укладываюсь на свою половину. Китнисс все еще не двигается. Мне уже начинает казаться, что она – изваяние, как я наконец замечаю легкое подрагивание ее плеч.
Плачет.
Оплакивает смерть Гейла.
Мне становится грустно и одиноко. И завидно. Да, я завидую Хоторну: он был всегда впереди меня в борьбе за сердце Китнисс. Даже не так: охотник с самого начала занял все место в ее сердце, мне не досталось билета даже в дальний ряд.
– Я не убивал его, Китнисс, – тихо говорю ей. – Я даже не видел Хоторна сегодня.
Сойка, наверное, не расслышала меня, потому остается неподвижной. Уже открываю рот, чтобы повторить, но решаю не делать этого. Пусть помучается: я из-за нее потерял всю семью, а она только любовника. Разница лишь в том, что я не услышу на утро слов о том, что мои родные живы, а ей про Гейла я все-таки скажу. Утром.
