Именно такие кадры крестьянского происхождения, а не дворянство, брезговавшее заниматься торговлей и мануфактурами, определяли лицо российского капитализма в дореформенную эпоху. Купечество той поры уже выходило с серьезными хозяйственными инициативами, например, о строительстве собственными силами железных дорог, что должно было принести необычайную пользу России, и когда:
«дан будет русскому купечеству новый быт... оно будет выведено из зависимости иностранцев»[53].
Напомним, что в это же самое время главный экономический стратег николаевской эпохи – министр финансов Е.Ф. Канкрин ставил под сомнение целесообразность железнодорожного строительства в российских условиях!
В первой половине XIX века участие купеческо-крестьянских слоев в экономике России было по достоинству оценено видным историком и издателем Н.А. Полевым[54]. Он рассматривал эти сословия прежде всего как набирающий силу аналог классической западной буржуазии. Купечеству как наиболее деятельной части общества, кормильцу миллионов россиян, уготована роль локомотива развития, считал Полевой. Обращаясь к представителям сословия, он взывал:
«Если Россия есть земля надежд, вы одна из лучших надежд ее, вы, русские купцы, граждане, люди свежего и бодрого силами поколения. Вам принадлежит исполнить то, что мы в утешительной думе предполагаем для чести и славы Отечества»[55].
На страницах своего популярного тогда журнала «Московский телеграф» (1825-1834) Н.А. Полевой постоянно помещал материалы о нарождающейся промышленности, в частности о таких новых явлениях общественной жизни, как публичные выставки мануфактурных изделий, проходившие в Петербурге и Москве. Причем эти материалы демонстрировали два разных подхода к организации выставок. В Петербурге преобладали столичный блеск и великолепие. В более практичной Москве выставки получались гораздо обширнее и богаче: это было не развлечение, а смотр результатов трудов. Здесь отразилась разность духа двух столиц: в Петербурге – политика, двор, близость Европы; Москва – «матка нашей русской фабрикации», никакой политики, вся биржа помещается на крыльце Гостиного двора, а предприятия работают, не думая о понижении или повышении курса облигаций[56].
В этих словах – важный смысл с точки зрения не только региональных отличий, но и социально-экономических приоритетов. Н.А. Полевой упрекал правящий класс России в том, что он не хочет замечать достижений отечественной промышленности, предпочитая модные магазины с иностранными товарами[57]. Региональное распределение потребления в стране имело ярко выраженную сословную составляющую: в северной столице удовлетворялись потребности преимущественно аристократии и правящего класса, тогда как центральный регион обслуживал низшие и средние слои населения. Поэтому, отодвинув в сторону Петербург, именно Первопрестольная стала играть роль главного центра, из которого «питаются торговые обороты Империи»[58]. Как подчеркивалось, на Руси нет ни одного уголка, где бы:
«не нашлось какого-нибудь московского изделия, хотя бы прохоровского ситца или тучковского платка»[59].
Купеческо-крестьянский капитализм вырастал из недр внутреннего рынка страны. В первые десятилетия XIX века ежегодные обороты внутренней торговли, уже достигшие примерно 900 млн руб., практически целиком приходились на произведенные и потребленные внутри страны промышленные товары. В то же время внешняя торговля, на 96% состоящая из вывоза зерна и другого сырья, уступала внутреннему торгу. Находясь в руках дворянства, экспортировавшего продукцию своих имений, и купечества крупных портовых городов, в абсолютном выражении внешнеторговые обороты не превышали 250 млн руб.[60]
Кстати, растущая внутренняя торговля в дореформенное время протекала преимущественно вне бирж, появлявшихся в тот период. Этот торговый институт европейского типа не привлекал внимания русского купечества. Например, московская биржа, открывшаяся в 1839 году, не очень интересовала местные деловые круги: большинство не спешило ее посещать, предпочитая собираться в трактирах в ее окрестностях. Лишь в начале 1860-х годов купцов и фабрикантов удалось буквально загнать внутрь здания[61]. Те же впечатления после посещения биржи города Рыбинска в 1843 году передает и А. Гакстгаузен[62]: «простые русские купцы не могут привыкнуть к этому новому учреждению» с его суетой и шумом. Они ведут переговоры в трактирах: там обсуждаются большие дела[63]. Куда более уютно, чем на бирже, купечество чувствовало себя на ярмарках и в розничной торговле. Например, за первую половину XIX века обороты Нижегородской ярмарки, обслуживавшей прежде всего внутренний российский рынок, увеличились в четыре раза. К концу 1850-х годов на ней реализовывалось продукции на 57 млн руб.; к этому надо добавить, что только в лавках и магазинах Москвы в конце 1840-х годов ежегодно продавалось товаров примерно на 60 млн руб.[64]
Изучение купеческо-крестьянского капитализма требует дальнейшего расширения наших представлений об этой хозяйственной реальности. Однако пока осмысление фактического материала происходит в традициях, присущих исследованиям капитализма классического типа. А ведь применительно к России это затрудняет выяснение природы протекавших здесь экономических процессов. Определить их специфику, опираясь на уже наметившиеся в историографии подходы, – актуальная задача исторической науки. По нашему убеждению, принципиально важным обстоятельством, определившим характер купеческо-крестьянского капитализма в России, было то, что он формировался преимущественно в рамках старообрядческой религиозной общности. Изучение взаимосвязи между идеологическими доктринами старообрядчества и развитием новых отношений в экономической сфере должно стать предметом особенного внимания исследователей. Но при рассмотрении этой сущностной особенности отечественного капитализма специалисты, как правило, ограничиваются простой ее констатацией.
Продвижение по этому пути необходимо начать с сопоставления как экономических, так и религиозных характеристик дореформенного периода. Общеизвестно, что в период с семидесятых-восьмидесятых годов XVIII века и до середины XIX повсеместно развиваются ремесла и мануфактуры. И почти в каждое десятилетие этого периода промышленный потенциал российской экономики в среднем удваивался. При этом нельзя не заметить, что начало хозяйственного оживления, а затем и поступательный рост экономики совпадают с утверждением новой политики в отношении старообрядцев. Конец конфессиональным притеснениям был положен из прагматических соображений: на первый план вышли экономические потребности государства. Закономерным следствием этого поворота, который наметился еще в конце царствования Елизаветы I, стало постепенное возвращение староверов в общественно-экономическую жизнь. Важная веха на этом пути – август 1782 года: выход знаменитого указа Екатерины II об отмене сбора с раскольников двойного оклада; таким образом, они приравнивались ко всем остальным подданным империи[65]. Затем власти отказались от самого термина «раскольники», разрешили принимать их судебные свидетельства и допустили к выборным должностям по Городскому положению 1785 года[66]. В таких условиях староверие как религиозная общность пережило бурный расцвет. Как отмечали синодальные чиновники:
