Но к концу дня с гор начал спускаться холодный туман, река быстро поседела.

А буксир шел, продолжал тянуть плот, подавая предостерегающие гудки. Он и не мог остановиться до выхода на спокойный плес.

Федор усиленно нажимал на кормовик, стараясь держать плот на фарватере, подальше от притаившихся в путанице тумана каменистых берегов! Но плот плохо слушался его. На каждом повороте хвост сильно заносило, слышно было, как нижние бревна скрежетали, наскочив на отмель.

Сырость тумана пронизывала до костей: Федор был в одной гимнастерке. Переодеться, накинуть на себя хотя бы пиджак некогда. Вообще-то он и не думал, что придется держать эту вахту, вторую за сутки. Не успел еще после первой отдохнуть. Но что сделаешь: старший плотогон заболел, малярия начала трепать.

Впрочем, об этом и не жалел Федор. Одно было на уме: как провести сквозь подстерегающие опасности большегрузный плот.

Да что ему осталось теперь, как только не это, не работа. Утром у какого-то поселка к плоту пристала моторка, передавая почту: газеты, письма. Письма получили все, за исключением его. И винить некого: кто знает, где он?

Сам написать домой он не мог. Кому он будет кланяться? Той, из-за кого пришлось сняться с родных мест, кто променял его на начальнического сынка? Нет уж, этому не бывать!

В то же время чаще и чаще в душу западала мысль: а серьезно ли все было? Может, во всем виноват один Родька? Пришел — не гнать же! Не могла же она сама зазвать его. Ведь три года прошло после свадьбы. Три года жили душа в душу, ладно, дружно. И всегда были вместе. Вместе и в кино, и на концерт, и в город за покупками. И еще вспоминалось: бывало, как маленького, усаживала его, Федора, на диван и давай напевать ему новенькую песенку. Если песня нравилась ему, она радовалась: эту и буду петь в клубе! Ох ты, певунья, певунья…

— Эй-эй, Федор! — услышал он голос из тумана.

Узнал: бежала, спотыкаясь о лесины, Оксана. Спасибо, живая душа объявилась!

Подбежав, она закричала, дернув Федора за плечо:

— Спускай лоты! Запасные! Скорее!

«Запасные? Но как же, старший не велел даже подходить к ним. Предупреждал не раз: ты на наших реках новичок, так учти — лишняя тормозная тяжесть на таких быстринах может разорвать плот». Он непонимающе взглянул на Оксану. А у нее и глаза округлились.

— Какого же ты… не чуешь — болтает плот. Лоты, лоты!

И сама бросилась к ним. Федор оттолкнул было ее, но Оксана стукнула ему по рукам и приказала:

— Помогай!

Когда железо торкнулось о дно, плот, напружиниваясь, стал выравниваться. Оксана же, шагнув к Федору, сжалась, как бы еще в предчувствии беды, сложила руки на груди, затаила дыханье и даже закрыла глаза. Потом, через какие-то доли минуты, облегченно тряхнула головой:

— Слава богу, обошли камни!

Перехватив удивленный взгляд Федора, махнула рукой.

— Чого дивуешься? Будто впервые здесь я… Милые! — вдруг спохватилась она. — Ты ж в одной рубашке. От дурень! Ну-ка, выбирай железо, а я…

Она кинулась назад. Принесла ему свитер и робу. Постояла, поглядела, как он одевается, затем снова шагнула к лотам.

— Ты чего? Иди отдыхай! — мотнул Федор головой в сторону палатки.

— Погоди. Последние камни не миновали…

Она глядела на приближающиеся кручи берегов, теснившие русло реки. Глядела и думала о чем-то своем. Может быть, вспоминала родную Полтавщину, родной колхоз, прожитые вместе со своим Грицко годы.

Вдруг обернулась к Федору и спросила:

— Слышь, а какая она, твоя жинка? Красивая?

«К чему это она?» — подумал Федор. Помедлив, ответил:

— Вроде тебя — черноглазая…

— Очи черные, очи яснии… — с грустью пропела она. И, снова взглянув на притихшего Федора, с укором бросила: — Дурень ты, як мой Грицко!

Федор хотел что-то возразить, но Оксана, заметив опасность, толкнула его плечом:

— Камни! Держись!

Сама она с прежней проворностью стала спускать добавочный лот, спасая плот от разворота на опасную мель. Вода кипела, булькала, железо со скрежетом чертило дно. А когда камни остались позади, Оксана выпрямилась.

— Теперь доведешь. Все!

И пошла, но, оглянувшись, сказала:

— Озябнешь — заходи. Чаем напою…

Никого, сколько ни жди. С откоса Федор сразу на баржу. Разбудив бригаду, спросил:

— Плотники есть?

Никто не откликнулся.

— Ну, кто хоть немного умеет махать топором?..

Вышел дядя Елизар:

— Попробую.

За ним человека четыре. Мало, ох как мало! Может, все-таки подождать? Должен же приехать начальник. Обещал.

С новым раскатом грома брызнул дождь, холодный, въедливый. На реке заплясали пузыри. Федор знал — это к затяжному ненастью. Значит, ждать нельзя. В конце концов начальника могли задержать дела на других участках.

— На запань! — приказал он. — Будем сами делать коридор.

— Опять под дождь гонишь? — по-птичьи семеня, подкатился к Федору Никиша. — Ты что — за людей нас не считаешь?

— Отойди, Никиша, не мешай, — легонько оттолкнул его Елизар. — Пошли, мужики!

Федор оказался в середине идущих. Оглядываясь, считал. Одиннадцать человек. Все, за исключением Никиши. Черт с ним. Пусть сидит под брезентом.

— Эх, и шпарит, — зябко ежились спросонок сплавщики.

— Ничего, дождь не дубина, а мы не глина, — отшутился дядя Елизар.

Начали дружно. Одни подводили к запани готовые звенья коридора, другие делали новые, временные.

Вскоре на стук топоров притащился и Никиша. Посмотрел, спросил:

— Где мне вставать?

— Что, скушно одному? — поглядел на него бригадир.

— Дык как не подчиниться?..

— Только по подчиненью и можешь?

— Ты погоди, Федор, — поднял Никиша руку-коротышку. — Я, милок, не токо тебя, а и покойного батьку твово знаю. Тоже, бывалочи, больше всех ему надо было. А что заколотил, какие палаты каменные?

— Батю ты не трогай, Никиша! — повысил голос Федор. — Ха, палаты! Он за свою жизнь не меньше миллиона кубометров леса провел по реке. Это подороже всяких палат.

Никиша потоптался и отошел от бригадира. Кто-то сунул ему в руки багор и послал на подмогу к Елизару, который делал новое звено.

Под дождем скоро намокла тужурка. Никиша хныкал, ворчал.

Елизар не вытерпел, бросил сердито:

— Всю душу ты вымотал мне своим нытьем. Перестань!

— Заноешь! Ему-то, Федору, что: выслуживается перед начальством. Явился, мол, заметьте меня… Ну и нажимает на всех.

Егор выпрямился и закачал головой.

— Паскудный же ты мужичонко, Никиша. Ох, и паскудный. Уйди лучше. Сделай милость, не мозоль глаза. Ну, брысь!

Никиша попятился. Поглядел на других мужиков, ища сочувствия у них. Но ни у кого в глазах не увидел этого сочувствия. В бессильной злобе сжал кулаки: «Ладно, мокните тут, мокните. Все равно ничего у вас не выйдет. Ничего!»

Ушел.

А вдогонку ему доносился стук топора, перебивающий шум дождя.

…Оксана, Оксана, добрая душа! Где ты теперь?

После первого рейса она снова уехала кашеварить на одно из верхних плотбищ, а Федора оставили на нижнем рейде формировать новые плоты.

Уехала — и никаких вестей. Как в сказке: ласточкой влетела в жизнь Федора, немножко растопила горе и улетела.

Но, может, это и лучше? Вспоминал, как она говорила последний раз: «Жинку не забижай — пиши ей!»

Написал и деньги послал. Да вот ответа никакого. Хоть бы одну-единственную строчку! Он-то переборол себя, взялся за карандаш, а она не стала. Так кто же кого «забижает»?

По-прежнему он рано вставал, отрабатывал день на рейде и вечером возвращался в общежитие, занимавшее двухэтажный бревенчатый дом на главной улице поселка. Шумливые молодые соседи оказались на этот раз у него. Переоденутся и уйдут на весь вечер то в пивную, то в буфет. Вернутся, начнут подтрунивать над ним:

— Что сиднем сидишь? Деньги бережешь? Жадюга.

— Потише! — вставал Федор во весь свой внушительный рост.