Социальная борьба, составляющая главное содержание этой былины, игнорировалась всеми исследователями, писавшими о ней. Главным вопросом считался вопрос о хронологическом и локальном приурочении былины. Орест Миллер (Илья Муром, с. 358–369) считал ее очень древней, исконно киевской. Халанский, наоборот, считал ее поздней, московской. «Былина о Хотене переносит нас в среду чванного и спесивого московского боярства с его вечными пустыми спорами о местничестве» (Великорусск. былины, с. 144). Еще до Халанского эту же мысль высказывал Бессонов в своих примечаниях к песням Киреевского (т. IV, с. 55 и сл.). Единственная работа, целиком посвященная этой былине, принадлежит Всев. Миллеру. Всев. Миллер безоговорочно от — носит былину о Хотене к Новгороду, делая ряд ложных сближений (Хотен сравнивается с Василием Буслаевичем и т. д.). По его мнению, в основе мог лежать действительно имевший место факт, а именно какой-либо скандал в знатном доме. «Один из таких городских скандалов, в котором фигурировали представители выдающихся фамилий, почему-либо наделал много шуму и в свое время был рассказан песнью». Таков беспомощный итог работы Всев. Миллера (Очерки, I, с. 220–232). Лобода, наоборот, считал, что никакая реальная действительность не лежит в основе этой былины и она вся состоит из переработок общих мест свадебной поэзии, что доказывается формалистическим сопоставлением отдельных мест былины с отрывками из свадебных песен (Русские былины о сватовстве, с. 169–202).

Былинам о Василии Буслаевиче посвящена очень большая литература, но сам герой этой песни, Василий Буслаевич, остался неизученным. Орест Миллер никакой социальной борьбы в нашей былине не видел. Он видит в Василии Буслаевиче индивидуалиста типа немецкого Зигфрида. По его мнению, Василии Буслаевич — это «настоящая личная сила, существующая лично для себя самой и других вокруг себя собирающая на личную нужду себе» (Илья Муром., с. 785–787). Иной точки зрения придерживался Ф. И. Буслаев. На первый взгляд может казаться, что Ф. И. Буслаев, принадлежавший к мифологической школе, несмотря на это, правильно понял былины о Василии Буслаевиче: в этих былинах он видел отражение борьбы партий древнего Новгорода. Ф. И. Буслаев понимал также, что Василий Буслаевич ведет борьбу против князя. Об этом говорится очень коротко, но все же важна сама мысль. Однако эта мысль не выдерживается до конца. Реакционность точки зрения Буслаева сказывается в том, что, по его мнению, такая борьба в глазах народа будто бы является преступлением. Во второй былине герой якобы искупает свои грехи раскаянием и поездкой в Иерусалим (Народная поэзия, с. 194–199). Былина обратила на себя внимание наших историков. С. М. Соловьев (История России, т. III, гл. I) определял Василия Буслаевича как ушкуйника. Отряды ушкуйников (от названия особого вида лодок — ушкуй) совершали далекие походы на Север и Восток с целью покорения народов, плативших дань Новгороду пушниной, составлявшей один из главнейших предметов новгородской торговли. Ушкуйники выжимали эту дань для Новгорода, но выступали и самостоятельно. Им случалось грабить и русские города. Так, ими были разграблены Ярославль и Кострома (1370–1371). Как мы видим, взгляд на Василия Буслаевича как на ушкуйника совершенно неправилен, хотя он неоднократно повторялся. Н. Костомаров в своей работе «Севернорусские народоправства» (т. I–II, 1863) посвящает особый раздел Василию Буслаевичу, озаглавленный «Новгородский удалец по народному воззрению» (т. II, с. 125–149). Костомаров подробно пересказывает сюжет по Кирше Данилову и попутно рисует образ анархического, вольного, свободного молодца идеализированной Костомаровым новгородской вольницы. Самое крупное, систематическое исследование этой былины принадлежит И. Н. Жданову (Русский былевой эпос, с. 193–424). Жданов дал обстоятельный пересказ сюжета с учетом вариантов. Он установил и охарактеризовал целый ряд древненовгородских исторических черт, отраженных в былине. В частности, им собраны материалы по происходившим в древнем Новгороде бунтам; в работе Жданова обстоятельно освещен вопрос о древненовгородских братчинах. Мы ожидали бы, что былина о Василии Буслаевиче будет соответственно этим данным рассмотрена как создание исторического Новгорода, а Василий Буслаевич — как борец-бунтарь. Вместо этого И. Н. Жданов утверждает, что новгородские элементы привнесены в сюжет извне. Сюжет первой песни Жданов возводит к западноевропейским легендам о Роберте-дьяволе. Такая точка зрения не выдерживает никакой критики и потому была отвергнута уже современниками Жданова. Историческим субстратом второй песни, по мнению Жданова, служит ушкуйничество. Жданов предполагает, что Василий Буслаевич первоначально совершал две поездки: одну в целях разбоя и грабежа, другую в целях спасения души в Иерусалим, и что в позднейшей традиции эти две песни слились в одну. Жданов вынужден признать, что никакого раскаяния в песне нет, но это он приписывает скоморошьей обработке этой песни. Совершенно иную «историческую» теорию выдвинул Шамбинаго. В двух больших работах (вторая, по существу, есть перепечатка первой) автор доказывает, что Василий Буслаевич, этот «упьянсливый хвастун», не кто иной, как Иван Грозный; его бой с новгородцами — это «покорение» Новгорода Грозным в 1570 году. Эта мысль доказывается детальным сопоставлением истории и песни, причем ни один из приведенных автором аргументов не может быть принят серьезно. Василий Буслаевич назван Василием будто бы по отчеству Ивана Грозного — Васильевича, «нераскаянная» смерть Василия Буслаевича приравнивается к смерти Грозного и т. д. (Песни-памфлеты XVI века. М., 1913, с. 115–216; Песни времени царя Ивана Грозного, 1914, с. 98–252). Всев. Миллер в обстоятельной рецензии по пунктам и в целом опровергал теорию Шамбинаго (Вестн. Европы, 19, 3, V, с. 370–380). В. А. Брим (Былина о Василии Буслаеве в исландской саге. «Язык и литература», 1926, т. I, с. 311–322) на основании очень отдаленных черт сходства ставит вопрос о том, что две песни о Василии Буслаевиче могли отразиться в исландской саге о Боси — викинге, совершавшем легендарные поездки в легендарную Биармию (Пермский край). Точка зрения В. А. Брима весьма интересна и заслуживает внимания, но приведенных данных все же слишком мало, чтобы утверждать эту связь положительно, и сам автор выставляет свою точку зрения только как возможную гипотезу. В советской науке преобладает понимание Василия Буслаевича как ушкуйника и индивидуалистического анархиста, в чем будто бы сказывается его широкая русская натура; в его образе воплощается будто бы новгородская вольница, т. е. повторяется точка зрения Костомарова (см. ИКДР, I, с. 154). Былины о Садко и о Василии Буслаевиче считаются за одновременные (РНПТ, т. I, с. 231). В лице Василия Буслаевича воспевается «бесшабашная удаль» (там же, с. 233). Богомолов в вводной статье к изданию былин в малой серии «Библиотеки поэта» утверждает, что борьба Василия лишена смысла. В учебной литературе утверждается, что народ осуждает (частично или полностью) Василия Буслаевича за его «беспечность» и даже «разбой», за то, что он «преступает всякие обычаи» (Ю. М. Соколов. Русский фольклор. 1938, с. 251; А. А. Кайев. Русская литература, т. I, изд. 2-е, 1953, с. 128). Сочувственное отношение народа к этому «ушкуйнику» привносится будто бы позднее и рисуется как весьма сдержанное или противоречивое.

Литература о «Дюке» чрезвычайно велика. Однако, как это ни странно, буквально ни один из исследователей этой былины не заметил в ней юмора и сатиры, и вопрос об идейных и политических тенденциях ее вообще не ставился. Ставились все обычные вопросы, которые ставились по отношению к эпосу вообще, причем давались самые противоречивые и исключающие один другой ответы. Представители самых разных направлений прилагали все усилия, чтобы доказать иноземное происхождение образа Дюка и сюжета о нем. Орест Миллер (Илья Муром., с. 587–616) считал Дюка западноевропейским герцогом, что доказывается рассмотрением его дорогих доспехов и анализом его имени (Дюк = dux). Орест Миллер считал возможным утверждать, что этот немецкий герцог является одновременно поборником народных демократических идеалов: он посрамляет Чурилу, воплощающего в своем лице богатство. И. Н. Жданов (Былина о Дюке Степановиче и сказания о Дигенисе Акрите. Соч., т. I, с. 730–738) возводит нашу былину к византийскому первоисточнику, а именно к поэме о Дигенисе. Сближение делается на том основании, что целая глава поэмы посвящена богатству Дигениса. Отсюда будто бы заимствовано описание богатств Дюка, хотя легко убедиться, что описание богатств ведется совершенно по-разному. Имя Дюка возводится не к латинскому первоисточнику, как у Миллера, а к греческому, а именно к названию рода Дуков, из которого происходит Дигенис. К иному, тоже византийскому источнику возводил былину о Дюке Веселовский (Дюк Степанович и западные параллели к песням о нем. Южнорусск. был., VI, с. 125–254). Веселовский возводит эту былину к «Посланию» пресвитера Иоанна к греческому царю Мануилу. В этом послании Иоанн в ответ на посольство Мануила описывает чудеса и богатства своей страны. (Исследование этого памятника см. М. Сперанский. Сказание об индейском царстве. Изв. Отд. русск. яз. и слов. Ак. наук, т. III, кн. 2, 1930, с. 359–465.) Подобное сближение является такой же натяжкой, как и сближение, сделанное Ждановым. Богатство Иоанна нисколько не напоминает богатств Дюка. У Иоанна, например, огромное войско, с ним обедают и прислуживают ему 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов и т. д. Индия наполнена чудесами: там есть рогатые, трехногие, четверорукие люди, великаны, люди с глазами и ртом на груди и т. д. Все это не имеет решительно ничего общего с былиной. В тех немногих случаях, когда имеется действительное совпадение (Иоанн предлагает Мануилу продать свое царство на бумагу, чтобы описать его богатство, что соответствует предложению Дюковой матушки послам Владимира), Веселовский вынужден признать, что эта деталь попала в сказание из фольклора, а не наоборот. В другой работе (Разыскания, IV, с. 46–67) Веселовский сопоставляет чудесные пуговки на кафтане Дюка с целым рядом западноевропейских диковинок вроде поющих искусственных птиц и т. д. Халанский касался нашей былины дважды. В более ранней работе (Великорусск. былины, с. 187–210) он обращает внимание на «поразительное обилие в ней чисто русских, туземных, московских бытовых черт». Эта точка зрения Халанского совершенно правильна, равно как и его утверждение, что в былине изображена Москва XVI–XVII вв. Наблюдения Халанского должны быть признаны правильными и для его времени чрезвычайно свежими и оригинальными. Однако никаких выводов из им же собранных прекрасных материалов Халанский сделать не в состоянии. Вопреки очевидности он повторяет точку зрения Веселовского: «Несмотря на обилие туземных русских черт, в общем, однако, мы находим невозможным признать былину о Дюке Степановиче произведением самостоятельным русским». Аргумент: сюжет слишком необычен (т. е. русские могут создавать только обычные, трафаретные сюжеты, с. 207). Вопрос о самом сюжете и его смысле вообще не ставится. В другой небольшой работе (Русск. филологич. вестник, 1891, № 4, с. 165–172) Халанский возводит чудесные пуговицы Дюка к сербским песням, которые, в свою очередь, отражают сербский народный костюм. Всев. Миллер (Отголоски галицко-волынских сказаний в современных былинах. Очерки, I, с. 97-142) пытается доказать галицко-волынское происхождение былины. Даются исторические справки о галицких князьях и об их отношении к Византии. Так как галицкое княжество процветало в XII веке, былина о Дюке, по мнению Миллера, сложилась в XII веке. Первоисточник ее, однако, не русский, а византийский. Это — все то же послание пресвитера Иоанна. По Всев. Миллеру выходит, что Владимир — это византийский император Мануил, Дюк — благочестивый и могущественный пресвитер и индийский король Иоанн. Имя свое он заимствовал от византийских Дукасов (которых Всев. Миллер приводит несколько), а отчество — от венгерского короля Стефана. Так как некоторое сходство с «Посланием» имеет только средняя часть былины (описание чудес и богатств индийской земли), Всев. Миллер объявляет всю первую часть былины присочиненной, а о последней части ее (соперничество с Чурилой) умалчивает совсем, как будто бы ее и не существовало. В целом Всев. Миллер только развивает теорию Веселовского. Более ценной представляется для нас работа, посвященная не эпосу, но привлекающая эпос как иллюстративный материал. Это — работа Шамбинаго «Древнерусское жилище по былинам» (Сб. в честь Всев. Миллера. М., 1900, с. 129–150). Шамбинаго привлекает былину наравне с историческими документами о древнерусском жилище. Он приходит к тому же выводу, что и Халанский, а именно, что здесь отражена Москва XVI–XVII вв. Хотя вопрос об идейно-художественном содержании здесь тоже не ставится, но работа Шамбинаго ценна своими материалами. Следует упомянуть еще о работе Н. И. Коробки (Чудесное дерево и вещая птица. Живая старина, 1910, III, с. 189–203), который пытается доказать, что свистящие пуговицы Дюка, подобно свисту Соловья-разбойника, имеют мифическое значение и происхождение. Уже в советское время А. И. Лященко продолжал традиции исторической школы, но выдвинул совершенно иную теорию, отменяющую все предыдущие, но все же не продвигающую нас вперед в понимании былины (Былина о Дюке Степановиче. Изв. Отд. русск. яз. и слов. АН СССР, т. XXX, 1925, с. 45–142). По мнению Лященко, Дюк — не кто иной, как венгерский король, дук Стефан IV, что Лященко пытается доказать сопоставлением ряда мелочей (Стефан IV был хвастлив и любил вино, и таким же описан Дюк, в пуговицах и петлях Дюкова кафтана Лященко видит венгерку и т. д.). В советское время А. Н. Робинсон утверждал, будто приезд в Киев богача Дюка отражает посещение Галича в 1165 году двоюродным братом византийского императора Мануила Андроником (ИКДР, II, с. 154). Вопрос о том, почему народ должен был воспеть такое посещение и почему песня держалась в течение столетий, не ставится. Мысль о посещении Галича Андроником как об исторической основе былины высказывалась еще В. А. Келтуялой (Курс истории русской литературы, ч. I, кн. 1, изд. 2, 1913, с. 982–983). Д. С. Лихачев также относит возникновение былины о Дюке к XII–XIII вв. Она отражает богатства Галича, что доказывается, однако, не разбором былины, а исторической справкой о богатстве и значении Галича в XII–XIII вв.