Литература, посвященная этой былине, показывает обычную картину поисков в ложном направлении. Искали прежде всего «источники» и видели их либо в литературных произведениях, которым былина будто бы подражала, либо в исторических событиях, искаженно представленных в былине. Орест Миллер определил позднее происхождение этой былины по боярской вотчинно-поместной обстановке, окружающей Владимира. Владимира он сближает с Грозным, видя в нем черты самодурства (Илья Муром., с. 617–619). Халанский (Великорусск. былины, с. 50–57) сопоставляет былину о Сухмане с летописным рассказом о смерти Демьяна Куденевича, который один совершал чудеса храбрости в борьбе с половцами под Переяславлем, но был убит в бою и оплакан князем и народом. Халанский предполагает общий источник для обоих памятников. На самом деле этот рассказ представляет собой совершенно другой сюжет. Демьян Куденевич не кончает самоубийством и не имеет никаких причин для этого. На несостоятельность взглядов Халанского впервые указал П. В. Владимиров (Введ. в ист. русск. литер. Киев, 1896, с. 228–229). К мнению Халанского примкнула А. С. Якуб (К былине о Сухмане. Этногр. обозр., 1904, № 1, с. 43–67). Все, что не совпадает с летописным рассказом, автор считает общеэпическими местами и «позднейшими наслоениями». Эту же точку зрения поддержал П. П. Миндалев, сблизивший летописную повесть о Демьяне Куденевиче и былину о Сухмане с повестью о Меркурии Смоленском (Повесть о Меркурии Смоленском и былевой эпос. Казань, 1913. Отт. из сборника статей, посвященного Д. А. Корсакову). С. Шамбинаго (Исторические переживания в старинах о Сухмане. Сборн., посвященный В. О. Ключевскому. М., 1909, с. 503–516) полностью отрицает теорию Халанского и Якуб. Шамбинаго возводит сибирскую редакцию (представленную одной записью) к литературному источнику, а именно к циклу повестей о Мамаевом побоище, героем которых является Дмитрий Донской. В основе же всех остальных вариантов лежит мотив опалы на победителя. Шамбинаго сближает Сухмана с историческим победителем крымских татар Михаилом Воротынским, который был сожжен Грозным по подозрению в измене. С нашей точки зрения сибирский вариант — вариант дефектный: в нем отсутствует основной конфликт — конфликт между князем и героем. Сухман этой былины нисколько не походит на Дмитрия Донского. Каким образом этот же Дмитрий Донской в других вариантах, по Шамбинаго, оказывается Михаилом Воротынским, остается неясным. Теорию Шамбинаго, утверждавшего связь былины с повестями о Мамаевом побоище, поддержал Борис Соколов (Непра-река в русском эпосе. Изв. ОРЯС, т. XVII, кн. 3), обосновав ее приведением некоторых текстуальных совпадений (разлив реки и др.). Однако эти совпадения доказывают обратное: они проникли из эпоса в литературу, а не наоборот, так как народное содержание повести требовало и народного стиля. Всев. Миллер в отчестве Сухмана «Довмонтьевич» видит следы воспоминаний о псковском князе-герое XIII века Доманте. В остальном же он примыкает к мнению тех, кто относил эту былину к эпохе Грозного (Очерки, III, с. 159–173).

Орест Миллер (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 619–626, 646–648) отмечает поздний характер былины. Однако это не мешает ему видеть во Владимире в данной былине солнце, только не сияющее, ласковое, а «жгучее, злобное, палящее» (с. 647). Пассивную месть Настасьи он противопоставляет активной мести Кримгильды и отдает в этом отношении предпочтение немецкому эпосу перед русским, не понимая подлинного величия женского образа Василисы. Халанский (Великорусск. былины киевск. цикла, с. 80 и сл.) сопоставил нашу былину с «Повестью о приходе Батыевой рати на Рязань». В этой повести Батый требует себе жену посла рязанского князя Феодора Юрьевича. За отказ он его убивает. При известии об этом его жена Евпраксия вместе с ребенком бросается с терема. Как мы видим, эта героическая повесть не имеет ничего общего с былиной. Повесть — литературный памятник борьбы с татарщиной, в былине же о Даниле Ловчанине татары вообще не фигурируют. Всев. Миллер (Очерки, I, с. 158) сопоставляет нашу былину с библейским сказанием о царе Давиде, отсылающем на войну Урию, чтобы овладеть его женой Вирсавией. В более поздней работе Всев. Миллер поддержал и развил теорию Халанского (там же, с. 316 и сл.). Еще позднее Всев. Миллер (Очерки, II, с. 27–30) возводил Мишату к тысяцкому и советнику Святополка II, Путяте Вышатичу, весьма непопулярному в среде киевской «черни». В 1113 году его двор был разграблен возмущенным народом. Не говоря уже о том, что убиение исторического Путяты народом ни с какой стороны не похоже на казнь эпического Мишаты Владимиром (которая в песне производится лишь в очень редких случаях), изучение былины как целого показывает, что она не могла сложиться в XII веке; она должна была сложиться много позднее. Борис Соколов (Исторические элементы в былине о Даниле Ловчанине. Русск. филологич. вестн., 1910, XIV) сближает Владимира нашей былины с Грозным. Опала на Данилу сопоставляется с опалой на бояр, хотя Данила Ловчанин и не боярин. Сюжет былины будто бы отражает женитьбу Грозного на вдове Василисе Мелентьевой, муж которой был убит опричником, а также брак с Марьей Долгорукой, казненной Грозным на другой день после брака. Образ Василисы Никуличны будто бы возник из смешения образов двух жен Грозного с придачей ей эпического отчества Никуличны. Точно так же путем смешения возник образ Мишаты. В нем будто бы отражен, с одной стороны, дьяк Меньшик Путята, советник Василия III и молодого Ивана IV, а с другой — Малюта Скуратов. Указывается также влияние сказки (поручение убить опасного зверя). Все остальное в былине — эпические «формулы».

Былина эта была предметом изучения главным образом со стороны представителей так называемой исторической школы. Основным вопросом считался вопрос о том, кто тот Роман, которого народ здесь изображает. Как мы уже знаем, такая постановка вопроса была бы правомерна по отношению к историческим песням, но она неправомерна по отношению к эпосу; поэтому на данный вопрос не был и не мог быть найден убедительный ответ. Ответ в основном давался двоякий. И. Н. Жданов (Русский былевой эпос, 1895, с. 425–523) считает историческим прототипом былинного Романа князя Романа Мстиславовича (конец XII в.), жизнь которого он в своем исследовании подробно излагает. Но именно этот рассказ совершенно ясно показывает, что между обстоятельствами жизни Романа Мстиславовича и содержанием былины нет буквально ничего общего, и сам Жданов эту связь не разрабатывает. Чтобы все же спасти свою концепцию, Жданов объявляет все элементы, указывающие на Москву, поздними и наносными. Точно он выделяет, как наносные, все элементы, имеющиеся в других литературных и фольклорных памятниках. Для Жданова данная былина и другие, в которых главный герой назван Романом («Князь Роман жену терял», «Князь Роман и Марья Юрьевна»), являются песнями об одном и том же лице, хотя песни эти совершенно различны по своему содержанию и смыслу. Другую точку зрения выдвинул А. В. Марков («Историческая основа былины о князе Романе и литовских королевичах» в журнале «Этнографическое обозрение», 1905, кн. XI–XII, с. 6–30). Марков считает историческим прототипом былинного Романа брянского князя Романа, воевавшего с литовцами в 1263 году. Путем каких натяжек это доказывается, показано в книге проф. А. П. Скафтымова «Поэтика и генезис былин» (Саратов, 1924, с. 22–24). Былина эта не может относиться ни к XII веку, как утверждает Жданов, ни к XIII, как утверждает Марков. Ярко выраженные в ней московские элементы — не наносные и чуждые, а исконные и характерные для этой былины.

Литература, посвященная этой былине, очень скудна. Как мы уже видели при разборе былины об Алеше и Тугарине, многие ученые исходили из предвзятой и ложной предпосылки, будто образ Алеши постепенно деградировал, снижался и что Алеша — отрицательный тип героя. Былина об Алеше и Елене Петровичне привлекалась в подтверждение «теории» отрицательного характера Алеши. В данной былине он будто бы соблазняет, обесчещивает девушку и смеется над ней, тогда как на самом деле, как видно из детального изучения былины, дело обстоит совершенно иначе. Орест Миллер пытается этой былиной иллюстрировать «непохвальный нрав» Алеши (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 445–447). Дашкевич пишет о нашей былине следующее: «В нелестной обрисовке предстает Алеша в былине о коротком знакомстве с сестрой Збродовичей, которые были опозорены признанием в том Алеши на одном пиру, когда похвастали благонравием своей сестры». Это все, что об этой былине говорил Дашкевич (К вопросу о происхождении русских былин. Киевск. унив. изв., 1883). Специальный очерк посвятил нашей былине Веселовский. (Южнорусские былины, XI, с. 350–401. Алеша — бабий пересмешник и сюжет Цимбелина. Сборн. Отдела русск. яз. и слов. Ак. наук, т. XXXVI, № 3, СПб., 1884). Он сопоставил сюжет этой былины с сюжетом Цимбелина, и сопоставил неправильно, совершив довольно грубую и элементарную ошибку. Сказочные материалы, почти не привлеченные Веселовским, не оставляют никакого сомнения в том, что сюжеты эти различные, что между ними нет ничего общего (См. Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов. Л., 1929. Тип. 882). Для Веселовского данная былина — поздняя, новеллистическая и облик Алеши в ней не вяжется с его героическим обликом в других былинах. «Смелый, зарывчивый, дерзкий Алеша старых песен очутился в позднейшем развитии нашего эпоса „бабьим пересмешником“, злостным наветчиком женской чести и неудачливым ловеласом. Как совершилось это вырождение — трудно сказать». Итак, данный сюжет, по мнению Веселовского, есть результат вырождения, но как собственно совершилось это вырождение, Веселовский сказать не может. Алеша данной былины «неудачливый ловелас». Лобода ограничился тем, что сопоставил один из мотивов этого сюжета, а именно мотив девушки, содержащейся взаперти в тереме, с аналогичным мотивом в былине о подсолнечном царстве. Он приводит несколько примеров этого мотива из западноевропейских материалов, не делая никаких выводов, а в остальном соглашается с Веселовским в оценке Алеши как ловеласа (А. М. Лобода. Русские былины о сватовстве, Киев, 1905, с. 75–84). Наконец, Сперанский считает эту былину первоначально анонимной, впоследствии прикрепившейся к имени Алеши как «бабьего прелестника» (Былины. М., 1916. т. I, с. 98; Русская устная словесность. М., 1917, с. 266).