Протокол о репатриации достоин воспроизведения его целиком, чтобы показать, как тяжело протекало начало нормализации отношений.[346] К сожалению, его сорок две статьи заняли бы больше места, чем все предыдущие соглашения о перемирии вместе. Он представляет собой произведение бюрократии, неожиданно столкнувшейся с необходимостью заботы о миллионах людей, существование которых практически игнорировалось в течение последних пяти лет.
Недели, последовавшие за подписанием протоколов, были наполнены лихорадочным возбуждением и бешеной активностью. В Советской России, вместе с вспыхнувшим 2 марта Кронштадтским мятежом, вышли на свет многочисленные проявления недовольства. Волнение на Балтийском флоте, славившемся самыми красными из красных сынов Революции и потому считавшимся оплотом большевистского режима, угрожало расшатать всю советскую систему. Тухачевский был вызван из затишья Западного фронта, чтобы возглавить атаку по льду залива на форты островного гарнизона. В Польше велась подготовка к плебисциту в Верхней Силезии, намеченному на 20 марта. Польская армия была приведена в состояние боеготовности, а генерал Шептицкий разместил свой штаб в Кракове, готовясь к возможной гражданской войне либо к военной кампании против Германии. 21 марта в сейме проходило голосование по противоречивой новой конституции. Советские и польские дипломаты в Риге работали спешно и напряженно над подготовкой договора, который должен был быть подписан и утвержден пока правительства, его инициировавшие, все еще у власти. После месяца проволочек договор в спешке был подготовлен.
Заключение Рижского договора состоялось в семь вечера 18 марта 1921 года.[347] Состояние войны закончилось. Была утверждена окончательная граница, совпадающая с линией от 12 октября 1920 года, с одним или двумя мелкими изменениями в пользу Польши. Были исправлены прежние неясности, касающиеся Белоруссии. Были определены принципы решения вопросов о гражданстве, политических преступлениях, отношении к нацменьшинствам, торговых и железнодорожных связях и возмещении ущерба. Предусматривалось немедленное установление дипломатических отношений. Ключевые детали, из-за которых процесс так затянулся, касались как раз возмещения ущерба. Описание их заняло десять приложений. Глядя ретроспективно, это была попытка подсчитать неподсчитываемое. Оценка ущерба, нанесенного Польше за 144 года царского правления, была вопросом слишком эмоциональным как для большевиков, так и для поляков, к тому же, явно невыполнимым, стоит лишь взглянуть для сравнения на более поздний хаос в вопросе германских репараций, касающемся ущерба, нанесенного всего лишь за четыре года. За те пять месяцев, что прошли между заключением перемирия в октябре и подписанием договора в марте, некоторые оценки требовалось увеличить десятикратно, вследствие инфляции. Как бы то ни было, в атмосфере эмоций была сделана хотя бы попытка. После первоначального советского обязательства о создании фонда в тридцать миллионов золотых рублей, из которого должны были производиться последующие выплаты, договор погрузился во все более сложные и невразумительные детали оценок и расчетов. Если заняться всем этим серьезно, для решения финансовых вопросов, вытекающих из договора, потребовалось бы загрузить работой всех счетоводов и оценщиков в Польше и в России на десятилетия. Единственный плюс здесь был бы в том, что счетоводы и оценщики оказались бы менее смертоносными стражами польско-советских отношений, чем генералы.
В Советской России превалировала точка зрения Ленина, который рассматривал войну с Польшей как “крайне тяжкое поражение”, а мир - как замечательную победу.[348] Она основывалась на глубокой убежденности, что Польша действовала в качестве жандарма Антанты, имея основной целью остановить развитие большевизма. Большевики продолжали верить, что Антанта пытается затравить их, даже когда Антанта под руководством Ллойд Джорджа отчаянно пыталась наладить торговлю с Россией. По их мнению, спасение от пут, пусть даже мнимых, было действительно выдающейся победой.
Как ни странно, в Польше преобладало подобное же мнение. Многие поляки повторяли историю о том, как они выиграли войну, но проиграли мир. Пилсудский говорил, что “слабый моральный дух нации” помешал ему довести войну до ее логичного завершения. Федералисты были расстроены из-за отказа от их планов. Сторонники инкорпорации были недовольны отказом от границы 1772 года. Католики были возмущены признанием безбожного режима большевиков. Конечно, многие политики, чья профессия предполагает достижение компромиссов, согласились с тем, что они считали компромиссным миром. Популистские партии приняли его, хотя им бы хотелось еще больше земли для раздачи крестьянам-колонистам. Социалисты его также приняли, хотя одна или две влиятельные фигуры, вроде Тадеуша Холувко, яростно протестовали. Но на обоих флангах политического спектра, консервативном и коммунистическом, мнения совпадали. И национал-демократы и Польская Коммунистическая Рабочая Партия отвергали Рижский договор. И те и другие были согласны, что война 1919-1921 годов была плодом нездоровых амбиций Пилсудского, что можно было добиться лучших условий, и что мир не будет долговечным.[349] Таким вот радостным, но дисгармоничным аккордом закончилась польско-советская война.
По объективным критериям, здесь трудно разглядеть чью-либо победу. Ни одна из целей соперничающих сторон не была достигнута. Советы не смогли прорвать изоляцию, спровоцировать желанную революцию в Европе и сохранить Лит-Бел. Полякам не удалось ни создать Федерацию Окраин, ни возродить старое государство от Черного моря до Балтики. Результатом польско-советской войны стал не компромисс, а тупик. Выхода из него не было.
Глава седьмая. Последствия
Невозможно не замечать факта, что наиболее сенсационными последствиями польско-советской войны являются те, до которых не дошло. Это было одно из тех мучительных исторических событий, которые обещают больше, чем действительно дают. Историков, естественно, огорчает, когда тема их исследования, которая легко могла бы стать крупнейшим событием эпохи, становится не более чем проходным спектаклем на несколько дней. Обычно их оценки имели склонность к крайностям, либо в сторону придания польско-советской войне масштаба драмы с неисчислимыми последствиями, либо принижения ее до уровня банального события.
Никто лучше не осознавал этот парадокс, чем Пилсудский, смотревший с олимпийским презрением на войну, которую обычные смертные провозгласили доказательством его гения. Это было, по его словам, “какое-то причудливое стечение обстоятельств в сочетании с грубыми ошибками, создававшими впечатление настоящей комедии, ... не настоящая война, а какая-то полувойна, или даже четверть-война, какая-то детская возня и потасовка, на которую не распространяется великая военная теория… Эта война всколыхнула судьбы двух государств, населенных вместе 150 миллионами человек…, и эта война, или потасовка, едва не всколыхнула судьбу всего цивилизованного мира”[350]
Классический образец непосредственной реакции Запада можно найти в дневнике лорда Д’Абернона, который тот вел на месте событий в 1920 году и опубликованный в книжном формате одиннадцатью годами позже. Название книги - “Восемнадцатая решающая битва мировой истории” отражает ее тему, а именно, определение Варшавской битвы как последней в серии эпических конфликтов, защитивших “цивилизованный мир” от “варварства”. Д’Абернон цитирует знаменитый пассаж из Гиббона и добавляет собственный комментарий:
“Если бы Карл Мартелл не остановил нашествие сарацинов в битве при Туре, в школах Оксфорда преподавали бы толкования Корана, а их ученики могли бы разъяснять обрезанным слушателям святость и истину откровений Магомета.