Если бы Пилсудскому и Вейгану не удалось остановить триумфальное наступление советской армии в Варшавской битве, не только христианство потерпело бы ужасное поражение, но и само существование Западной цивилизации оказалось бы в опасности. Битва при Туре спасла наших предков от ярма Корана; так же и битва под Варшавой спасла Центральную и часть Западной Европы от более губительной опасности - фанатичной тирании Советов.

По сути, остается очень мало сомнений в том, что если бы Советы сломили бы сопротивление поляков, большевизм бы поглотил всю Центральную Европу и, весьма вероятно, захватил бы и весь континент”.^[351]

Более позднее суждение Д’Абернона, написанное в 1931 было менее уверенным:

“Может быть, коммунистическая доктрина, получившая вооруженный отпор в 1920 году, сможет осуществить те разрушения, к которым она стремится. Но если это произойдет, это случится не столько благодаря военной мощи Советов, и не столько благодаря пропаганде, впрочем, довольно мощной и постоянной, но из-за отсутствия единства среди ее оппонентов, и из-за удивительной неспособности справиться с экономическим кризисом, которая является ныне огромным позором для мыслящих людей Запада”^[352].

Через четырнадцать лет после опубликования этой книги, Красная Армия захватила Центральную Европу и свела на нет все, о чем писал Д’Абернон. Под советским покровительством в восьми из двадцати четырех суверенных стран Европы воцарился новый социалистический порядок. Перефразируя Гиббона, в школах Кракова, Праги и Берлина преподают интерпретацию диалектического материализма, а их ученики разъясняют членам бесклассового общества святость и истинность откровений Маркса, Энгельса и Ленина. Варшавская битва не только не стала спасением для эпохи, но даже и для одного поколения.

Ленин вскоре сожалел о событиях 1920 года, и признал свою ошибку. Его сожаления сохранились в записи его беседы с немецкой коммунисткой Кларой Цеткин, состоявшейся вскоре после Рижского перемирия:

“Отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты...

Я описывала Ленину, какое впечатление произвели и на революционный авангард немецкого пролетариата… красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрепанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих маленьких бойких лошадках у самой немецкой границы.

Несколько минут сидел он молча, погруженный в раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.

— Наш Буденный сейчас, наверно, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире. Вы, конечно, знаете, что он — крестьянский парень. Как и солдаты французской революционной армии, он нес маршальский жезл в своем ранце, в данном случае — в сумке своего седла… Однако все эти преимущества Буденного и других революционных военных начальников не смогли уравновесить наши… политические просчеты. Радек предсказывал, как все может обернуться. Он нас предупреждал. Я был очень зол и обвинил его в оборончестве… Но он был прав по сути. Он разбирался в заграничных делах лучше нас. Мы помирились вскоре после того...

— Я сам думаю, — продолжал Ленин развивать после короткой паузы свою мысль, — что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться. Но я считал, что с политической точки зрения разумнее пойти навстречу врагу, временные жертвы тяжелого мира казались мне дешевле продолжения войны… Мы используем мир с Польшей для того, чтобы обрушиться со всей силой на Врангеля… Советская Россия может только выиграть, если она своим поведением доказывает, что ведет войну только для того, чтобы оборонять себя и защищать революцию..., что ей чуждо какое-либо намерение захватить чью-либо территорию, подчинить себе какие-либо нации и вообще затевать империалистические авантюры. Но самое главное было то, могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании?... Нет, мысль об ужасах зимней кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир.

Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съежилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелой заботой или же разъедающей болью... В памяти всплыла картина средневекового мастера Грюневальда с изображением распятого Христа… Таким вот “мучеником” Ленин предстал передо мной, угнетаемым грузом забот, остро ощущающим все тяготы российского трудового люда”.^[353]

Мысль ясна: использование Красной Армии для провоцирования социальной революции в Европе было контрпродуктивным. Есть свидетельства, что в этот период Ленин отдал распоряжение с четким запретом на использование советских войск для попыток осуществления революций в будущем.^[354] Этой политики придерживались в похожих случаях в течение остатка его жизни, в германском кризисе 1923 года и китайском кризисе 1923-24 годов. Но она не стала обязательной. Несмотря на замечания Ленина, между 1944 и 1948 годами в Европе был установлен новый общественный строй при прямом вмешательстве Советской Армии, и поддерживается ее постоянным присутствием до сих пор.

Д’Абернон и Ленин, как впрочем и все остальные в 1920 году, явно недооценили потенциал Красной Армии. Первый считал, что ее невозможно использовать как революционную силу, второй - что этого не стоит делать. Если бы кто-либо из них смог вообразить, что оборванные герои Тухачевского и Будённого в течение одного поколения превратятся в сильнейшую армию мира, они бы изменили свою точку зрения.

Последствия польско-советской войны представляют собой предмет бесконечной притягательности. Отзвуки и результаты событий 1920-21 годов можно прослеживать вплоть до наших дней.

В чисто индивидуальном плане война дала богатый опыт, оказавший влияние на жизни отдельных ее участников, занявших позднее посты мирового значения. Весьма любопытно было бы узнать, как повлияло пребывание в осажденной Варшаве монсиньора Акилле Ратти на семнадцатилетний период его понтификата в Риме в качестве папы Пия XI. Не будет преувеличением сказать, что его энциклика "Divini Redemptoris", предающая анафеме атеистичный коммунизм, была обобщением его личного вызова, брошенного большевистским армиям под Радзымином. Не менее любопытно было бы понять с определенностью, как глубоко унижения и обвинения, связанные с кампанией 1920 года, повлияли на чувства и действия Иосифа Сталина.

* * *

В сфере военной теории и практики, операции польско-советской войны обратили внимание континента, главные армии которого только что окончили четырехлетний курс окопной войны, на значение подвижности и наступательной тактики. Они предоставили для сравнения богатейшую смесь старых и новых методов, кавалерии и танков, локальных добровольческих формирований и общенациональных армий, энергичного наступления и концентрированной обороны. Некоторые наблюдатели, как например представители Межсоюзнической миссии, отказали сражениям в Польше в особом значении. Генерал Рэдклифф отметил подвижность, но посчитал ее следствием средневековых условий, которые неприменимы в условиях современных армий.^[355] Лорд Д’Абернон посчитал, что “сражения велись в духе восемнадцатого столетия”.^[356] Вейган считал, что поляки одержали победу, “ломая все правила”.^[357] В последующие годы большинство военных экспертов готовилось ко Второй Мировой войне, усовершенствуя методы Первой. Только немногие серьезно обдумывали контраст между опытом 1914-18 и 1919-20 годов и пробовали его использовать. Чаще всего к событиям польско-советской войны обращались сторонники консервативной тактики, рассчитывая оживить значение кавалерии. Они указывали на эффектные удары Будённого и Гая, и на позднейшие успехи польской кавалерии. Они доказывали, что подвижная война показала ограниченность в скорости и эффективности бронетехники. Они приходили к выводу, что танки годятся только для применения в окопной войне, или для патрулирования городских улиц, как это делалось в Варшаве, но значительно уступают лошадям в продолжительном и быстром наступлении. В Советской России кавалерийские командиры сохраняли свое главенство в течение всего межвоенного периода. В Польше кавалерия сохраняла непререкаемый авторитет. Даже в Англии, Франции и Америке кавалеристы воспрянули духом от того, что они сочли уроками польской кампании.^[358]