В сентябре, между конференциями, поляки играли в ту же игру, в которую Советы играли в июле. Они сочетали вежливое благоразумие на дипломатическом фронте с непреклонным наступлением на поле брани. Так же как Ленин, они стремились вести переговоры до момента, когда мирный договор мог бы быть тут же подписан, если возникнет такая необходимость. Теперь была их очередь для проволочек, уверток и насмешек. Советы отчаянно ожидали изменения военной ситуации. Как сказал Ленин, “вести переговоры, когда собственная армия отступает - это идиотизм”.^[329] С другой стороны, лучше вести переговоры, чем наблюдать разрушение собственной армии и наступление врага вглубь собственной территории. В итоге, прошло около месяца, прежде чем переговоры возобновились.

Выбор места отражал состояние самой игры. Чичерин предпочел бы город в Эстонии, стране, уже подписавшей мирный договор с Советами. Князь Сапега, однако, предпочитал Ригу, столицу страны, которой польская армия помогла изгнать Красную Армию. Пока Чичерин размышлял, Сапега в повелительном тоне объявил 30 августа, что латвийское правительство согласилось принять польско-советскую мирную конференцию в Риге.^[330] Следующая сессия должна была начаться 21 сентября.

Подготовка к Рижским переговорам отражает положение противоборствующих сторон. Польское правительство подготовило свои планы заранее. 11 сентября на заседании Совета Обороны Государства был набросан набор инструкций, отражавший осторожную уверенность в своих силах.^[331] В них оговаривалось, что до обсуждения деталей необходимо достигнуть соглашения принципе самоопределения, и что определение будущей границы должно предшествовать обсуждениям вопросов о взаимном юридическом признании. Переговоры было доверено вести команде, вновь возглавляемой Яном Домбским, с включением в нее влиятельного национал-демократа Станислава Грабского. Советское правительство, напротив, испытывало огромные трудности с изложением своих планов. В течение сентября велись яростные споры в Центральном Комитете. Судя по названиям статей, написанных Троцким в это время - “Необходим еще один урок”, “Мы сильны, как никогда”, “Паны не хотят мира” - теперь он был сторонником жесткой линии против Польши, от занятия которой он прежде старательно уклонялся.^[332] Бухарин расценивал переговоры с Польшей как отступление к менталитету времен Брест-Литовского мира. Однако Радек, недавно вернувшийся из Германии и Минска, настойчиво утверждал, что мир на Западном фронте крайне необходим, и что надежды на европейскую революцию были безосновательны. Ленин теперь склонен был с ним согласиться. Когда советская делегация отбыла в Ригу 16 сентября, ее руководитель Адольф Иоффе, опытный переговорщик, работавший в Брест-Литовске, все еще не имел четких инструкций. Твердое решение было принято на следующей неделе, на фоне панических новостей с Немана. 23 сентября Ленин послал следующую телеграмму:

“Для нас вся суть в том: первое, чтобы иметь в короткое время перемирие, а во-вторых, и главное в том, чтобы иметь реальную гарантию действительного мира в 10-дневный срок… Если Вы обеспечите это, то давайте максимальные уступки вплоть до линии по реке Шара… и Стырь ... Если же это, несмотря на все наши усилия и уступки, никак нельзя обеспечить, тогда единственная Ваша задача разоблачить оттяжку поляков и окончательно удостоверить перед нами неизбежность зимней кампании”. ^[333]

Это был трудный приказ. К этому времени Рижская конференция уже началась. Парадный зал дворца Шварцхауптерхаус в Риге прекрасно подходил для столкновения двух миров - старого мира Европы, который символизировали блестящие мундиры и безупречные манеры польских офицеров, и нового мира большевиков, в противоположность им представленного приземистой фигурой Иоффе, в поношенном костюме, в пенсне, с гаванской сигарой и внешностью уставшего колониального губернатора. Внешний вид, однако, был обманчив и, вполне возможно, умышленно. Польские офицеры были наименее активной частью своей делегации, разум же Иоффе был значительно изящнее покроя его одежды. Дебаты превратились в захватывающее состязание между упорством Домбского в отстаивании преимуществ своей позиции и превосходством в переговорном умении Иоффе. Первая неделя преподнесла несколько сенсаций, но не дала реального прогресса. Во время первого заседания 21 сентября, Иоффе взял инициативу, потребовав признания полномочий представителей Украинской ССР. Это был умный ход. Отказ поляков по пункту, уже обсужденному на Минских переговорах выставил бы их капризными упрямцами; согласие же посеяло бы раскол в собственных рядах и означало бы отказ от обсуждения будущего устройства Украины. Домбский согласился. На следующей встрече 24 сентября, Иоффе, только что получивший инструкции от Центрального Комитета, сделал драматическое заявление, что если соглашение не будет достигнуто в течение десяти дней, советская делегация “оставляет за собой право изменить его условия”. Это также был смелый ход, хотя и рискованный. В первую очередь это создало у поляков впечатление, что с ними пытаются играть в несерьезные игры, и заставило Домбского выносить возражения и затягивать процесс. Затяжки же были нужны Иоффе меньше всего. Все же, через пару дней в атмосфере общей нервозности пришли к компромиссу, и согласие было достигнуто. 1 октября Иоффе и Домбский встретились приватно, зайдя в патовую ситуацию из-за тычков и выпадов в ходе публичных дебатов. В течение всей ночи tête-à-tête они обсуждали по-немецки проблемы друг друга, вместо предложений своих правительств. Иоффе говорил, что он опасается “военной фракции” в Москве, и что он теряет больше, чем поляки, если ленинский ультиматум о десяти днях будет отвергнут. Его беспокоило подтверждение новостей о последних поражениях Тухачевского. Домбского тоже беспокоило собственное положение. Он считал, что неудачное начало переговоров побудит Сапегу заменить его, а Пилсудского может побудить и вовсе отказаться от дипломатии. Оба видели близость провала переговоров, что было для них невыносимо. Их частные встречи продолжились, и 5 октября сделка была достигнута. Иоффе предложил принять территориальные требования Домбского целиком, если уже обсужденные вопросы о Советской Украине и Польской Восточной Галиции будут утверждены, право на советский транзит в Литву и Германию будет гарантировано, формулировки договора не будут звучать как диктат, финансовое соглашение будет заключено после утверждения договора, а соглашение по всем предварительным условиям будет заключено не позднее 8 октября. Домбский согласился. Он подписал протокол со списком условий Иоффе, этим утверждая сделку.^[334] Это был акт воли, который должным образом закончил польско-советскую войну.

Протокол 5 октября был принят в Москве как акт спасительного избавления. Он дал Ленину “реальные гарантии действительного мира” в утвержденные сроки. Он ликвидировал угрозу ведения зимней кампании, которую Красная Армия могла не выдержать. Это полностью затмило новость о нападении Желиговского на Вильно, прошедшую почти незамеченной. Но в Варшаве протокол восприняли с ужасом, называя его “государственным переворотом Домбского”. Сапега критиковал его за игнорирование интересов Антанты.^[335] Главное Командование отвергло его, приказав своим представителям дистанцироваться. Он шокировал Пилсудского, не успевшего еще утвердить свои права на Вильно, и чьи федералистские планы были небрежно забыты, и грубо нарушал инструкции данные Домбскому 11 сентября. Но дать делу задний ход было нелегко. Польша и Россия обязаны были заключить мир.

Подготовить текста соглашения за три дня, оговоренные протоколом было за пределами человеческих возможностей. Но по истечении семи дней постоянной работы обеих делегаций был составлен юридический текст, охватывающий условия мира, соглашение о перемирии и дополнительное экономическое соглашение. Подписи и печати были поставлены 12 октября.

Условия мира состояли из семнадцати статей,^[336] первая из которых была самой важной. Спешка, в которой документ готовился, отразилась в ее непоследовательности. В ее преамбуле признавалась независимость Белоруссии, хотя при этом описанная временная граница делила Белоруссия на две части. Представителей этого народа не было ни в польской, ни в российской делегации. Граница примерно совпадала с линией фронта на момент подписания договора. На севере она шла от Двины до Вилии и далее на юг. Это давало Польше общую границу с Латвией, но отрезало Россию от Литвы. Рокадная железнодорожная линия Лида-Барановичи-Лунинец и имение Радзивиллов в Несвиже оставались на польской стороне, а Минск - на советской. На центральном участке Полесье делилось надвое, на полпути между Пинском и Мозырем. На юге граница несколько отклонялась на запад, чтобы соединиться со старой галицийской границей по Збручу. Определение этой линии является заслугой Грабского. Можно было ожидать от него, как от ярого сторонника “инкорпорации”, что он выжмет максимум выгоды из предложения Иоффе. Позднее он утверждал, что легко мог бы добиться проведения границы по линии Дрисса-Бердичев, на сто километров западнее. Но в этом случае он ограничил притязания поляков. Игра шла вовсе не за пустынные просторы Окраин. Советы отделялись от Литвы широкой полосой польской территории и теряли возможность влиять на дальнейшую судьбу Вильно. Вся Восточная Галиция, включая Львов, доставалась Польше (см. карту на рис. 16).