Осенью тут и там начали вспыхивать открытые бунты. 3 сентября, всего лишь через 2 недели после Варшавской битвы, в Смоленском губкоме партии обсуждалось положение в местных гарнизонах:
Тов. Милов: есть сообщения, что в резервных частях неспокойно. Ведется активная агитация против Советской власти, и началась она после прибытия некоторых красноармейцев из Дорогобужа. Готовимся к удалению всех этих частей отсюда.
Тов. Иванов: Недавний мятеж гарнизона в Рославле является результатом сложного экономического положения. Ситуация в Смоленском гарнизоне не лучше. Налицо экономическая основа для недовольства, и белогвардейская агитация в Рославле безусловно этим воспользовалась. Контрреволюционные призывы падают на благодатную почву...
Тов. Вашкевич: Положение осложняется непартийными митингами под контрреволюционными лозунгами. C этим должен разбираться Особый отдел (ЧК). Нормальная политическая работа прекратилась.
Тов. Андреев: Имеется большое недовольство в Ельне и Дорогобуже, массовое дезертирство, особенно в наборе 1901 г. рождения. В Ельне решено распределить запасы продовольствия кооперативов, чтобы предотвратить массовый бунт. Если эта ненормальная ситуация не разрешится, мы ожидаем худших событий, чем осенью 1918-го.
Командующий гарнизоном Соколов: у этой ситуации чисто экономическая причина, и только поставки продовольствия смогут ее разрешить.
Тов. Петряев: У нас здесь расквартировано 250.000 человек. Красноармейцы живут в условиях, непригодных для проживания. Их надо или послать на фронт, или распределить по селам, что приведет к рассеиванию армии. Одеть их можно, лишь отбирая одежду у населения силой…
Тов. Милов: В любом случае, мы должны поставить Особый отдел в состояние повышенной готовности”.[320]
Неприятность случилась в Вязьме, в каких-то двухстах пятидесяти километрах от Москвы. Вязьма была маленьким провинциальным городком, который служил центром снабжения всего Западного фронта, поскольку обладал прекрасным сообщением с Петроградом и Киевом, равно как и с Москвой. Сюда поступали военные грузы и подкрепления со всех концов России, для отправки в Смоленск, Полоцк и Минск. Здесь же образовался естественный центр скопления плохих известий и солдатского недовольства. В августе 1920 года, Вяземский арсенал, в котором находились главные склады армий Тухачевского, сгорел дотла. Поскольку никаких объяснений причины пожара не поступило, центральное правительство в Москве сделало ответственным за это местное партийное руководство. Часть коммунистов было обвинено в халатности, некоторых расстреляли, других осудили на длительные сроки в трудовых лагерях. Политическая работа здесь остановилась. Недовольство перекинулось и на соседние гарнизоны, особенно на Рославль, где открытый бунт пришлось подавлять военной силой. В течение всей осени, председатель губкома партии Иванов в разъездах в Москву и обратно, тщетно вымаливая сочувствия и понимания у своего бескомпромиссного руководства.[321]
К январю 1921 года положение в западных областях стало отчаянным. Повсюду безнаказанно сновали банды, и количество их постоянно росло. Амнистия для дезертиров, объявленная правительством 7 ноября 1920 г. дала слабый эффект. Чекисты не справлялись с ситуацией.[322] Их внимание в Смоленской губернии было занято находящимися здесь гарнизонами Красной Армии и другими целями, вроде спекулянтов, нелегальных типографий и “подозрительных иностранцев, особенно польской национальности”. Количество арестованных в следственных тюрьмах достигло пика к концу февраля. Был создан концентрационный лагерь для содержания заключенных, которых не расстреляли. Большевистское “правосудие” было крайне непредсказуемо. “Спекулянта” приговаривали к шести месяцам лагеря, такой же срок получал человек, осужденный за “контрреволюционную деятельность и пьянство”, а “агитатор” получал два года. Вор, укравший немного сахара, был расстрелян, такой же приговор получили двое чекистов за кражу мяса. Ширящиеся голод, анархия и Красный Террор погрузили западные регионы в глубочайший кризис, сравнимый с самыми черными днями Гражданской войны. В такой обстановке было немыслимо, чтобы советское правительство могло использовать этот край для возобновления войны против Польши, даже если бы захотело. “Власть Советов” достигла предела своих возможностей на Западном фронте.
* * *
Если, используя классическое выражение, война является областью неопределенности, заключение мира является ее сестринской областью двойной неопределенности. Мирные переговоры, начавшиеся в Минске 17 августа, были также непредсказуемы, как и битвы, и продолжали оставаться непредсказуемыми еще долгое время после прекращения боев. Их итог, после семи месяцев обсуждений, был прямо противоположен тому, для чего их начинали.
Минская конференция созывалась для того, чтобы пожать плоды советской победы, в период, когда войска Тухачевского приближались к Варшаве. Первое пленарное заседание состоялось 17 августа, когда итог битвы был еще неизвестен. Стороны обменялись верительными документами, при этом возникло недоразумение из-за того, что поляки не ведали, что они находятся в состоянии войны не только с РСФСР, но и с государством, которое они никогда не рассматривали в качестве отдельного образования, а именно с Украинской ССР. 19 августа глава советской делегации, К. Данишевский представил советские условия.[323] Он набросал примерное положение границы, оставляя Хелм Польше, равно как и остальные территории к западу от линии Керзона, однако условия внутреннего устройства Польши были довольно жесткими. Пункт 4 ограничивал польские вооруженные силы численностью в 50 000 человек, плюс 10 000 во вспомогательных службах, дополнить их должна была гражданская милиция, набранная из рабочих. Пункт 6 определял разоружение польских вооруженных сил до уровня соответствующего пункту 4, и передачу военного имущества гражданской милиции, под советским надзором. Глава польской делегации Домбский попросил времени для обсуждения этих условий, поскольку вопросы разоружения и милиции выходили за пределы данных ему полномочий и являлись существенным дополнением к исходным условиям Льва Каменева. 20 августа на улицах Минска был вывешен манифест, подписанный Тухачевским, с обвинениями польской делегации в нарушении общественного порядка и попытках шпионажа. Руководитель местной ЧК навестил Домбского, чтобы предупредить, что он с трудом сдерживает общественное возмущение. Все это время польская делегация вынуждена была находиться только в своих квартирах. Их радиосвязь постоянно прерывалась из-за “атмосферных помех”.[324] Как объяснял Данишевский, поблизости находились независимые радиостанции Красной Армии, на деятельность которых он повлиять не мог; он посоветовал Домбскому общаться с Варшавой посредством телеграфа через Москву.[325] Имели место споры о причине начала конфликта, которой, по мнению поляков, была советская операция “Цель - Висла” 1918-19 гг., а с советской точки зрения - “военная политика польского панского правительства”.[326] Домбский заявлял, что ни один польский солдат не вступил на русскую землю (имея в виду этническую территорию великороссов), и что Украина была оккупирована с единственной целью защиты ее права на самоопределение. Данишевский же утверждал, что оккупация Красной Армией польской территории была лишь актом самообороны. Зерна истины есть во всех этих утверждениях. В этот момент радист польской делегации поймал фрагмент военной радиосводки из Варшавы. Он узнал, что Тухачевский спешно отступает, теряя орудия сотнями и тысячами военнопленных. На следующем пленарном заседании 23 августа Домбский заявил, что советские условия неприемлемы, и что дальнейшие обсуждения бессмысленны.[327] 25 августа он оставался столь же воинственным, сравнивая советское отношение к Польше с политикой Екатерины Великой. Данишевский напомнил ему, что “проигранная битва это не проигранная кампания, также как проигранная кампания не означает конец войны”[328]. Прибыл Радек, чтобы предотвратить полный провал. Всем было ясно, что прежняя основа для переговоров изменилась. Для создания новой атмосферы, соответствующей новой обстановке, было решено перенести конференцию на нейтральную территорию, в один из городов стран Прибалтики.