Бабель описывает вхождение Красной Армии в местечки Окраин в собственном язвительном стиле:

“Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон...

Я умылся с дороги и вышел на улицу. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись... Из окна мне видно поместье графов Рациборских - луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек...

Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и кожевники из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова и звон его шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна… и страстно убеждал озадаченных мещан и обворованных евреев:

- Вы - власть. Все, что здесь, - ваше. Нет панов. Приступаю к выборам Ревкома…”^[296]

Польская армия неизменно стремилась уничтожить все, что создавалось Советами. Польские командиры имели строгую инструкцию “находить и арестовывать всех жителей, которые во время [большевистского] нашествия действовали против интересов польской армии и государства”. Такие лица отправлялись в ближайший военно-полевой суд, или, в случае недостаточных доказательств для судебного преследования, подвергались интернированию. Результат таких простых инструкций нетрудно себе представить. Жандармерия прочесывала городки и села, сея страх. “Случайные аресты, обязательные избиения и проявления садизма во время следствия” - все это служило делу, которое они имели целью искоренить. Многие украинские и белорусские крестьяне, помогавшие в Красной Армии, теперь за это расплачивались.^[297]

Многочисленное еврейское население Окраин страдало вдвойне. Евреи представляли собой как основную часть торгового класса, так и сплоченную радикальную интеллигенцию. Красная Армия преследовала первых и искала расположения у вторых. Большевистская пропаганда умело использовала ситуацию. Почти не было номеров “Красной Звезды” или “Знамени Коммунизма” без сообщений об “изнасилованных еврейках” или о “священных книгах, сожженных белополяками”.^[298] У польских военных были противоположные предпочтения. Они старались терпеть еврейских торговцев, имевших традиционные связи с польской шляхтой и средним классом, но преследовали еврейскую интеллигенцию. Еврейские общины, сконцентрированные в городках, "штетлн", первым страдало от грабежей и насилия с обеих сторон, по подозрению в укрывательстве, торговле с врагом или в шпионаже.

Схема эта была отнюдь не регулярной. В Венгруве, во время советской оккупации в июле 1920-го, было спокойно. Польский мэр остался на своем посту. В городской ревком вошли два еврея. От пятидесяти до шестидесяти молодых евреев вступили в Красную Армию. С возвращением поляков в августе начались неприятности. Магазины, в основном еврейские, были насильственно реквизированы в течение пяти дней. Начались беспорядки, во время которых польское население понесло ущерб, оцененный в пятьдесят тысяч марок. В базарный день польские офицеры запретили евреям открывать лавки и заставили подозреваемых в “сотрудничестве с врагом” чистить общественные уборные.^[299] В Лукуве, местечке, находящемся между Люблином и Брест-Литовском, ревком состоял из трех поляков и двух евреев, хотя еврейская община составляла семьдесят процентов населения. Возвращение поляков сопровождалось грабежами, досталось и местному раввину, когда он обратился с протестом к польскому офицеру.^[300] В Гродно красноармейцы “расстреляли нескольких богатых евреев”, в Лиде же перед уходом из города они убили своих польских пленных и изувечили их тела.^[301]

Самые жесткие политические репрессии имели место в Вильно. Польская оккупация в апреле 1919 привела к смерти шестидесяти пяти человек, в основном евреев. При советской оккупации в июле 1920 погибло 2000 человек, в основном поляков, за что в ответе главным образом местное отделение Чека, в составе которого был еврей, поляк и два литовца. В результате переворота генерала Желиговского погибших не было вовсе.^[302]

Осенью 1920 года польская правительственная комиссия под председательством вице-премьера Дашинского ознакомилась со свидетельствами, представленными клубом еврейских депутатов сейма. Большинство случаев вопиющей несправедливости было быстро разрешено. Интернированные были освобождены, политические обвинения были отозваны, лагеря ликвидированы. К концу 1920 года еврейский вопрос в Польше, ранее ведший к угрозе национального раскола, снизил свой градус до уровня обычной парламентской риторики. Лидеры еврейских общин, видя, как Советы подавляют традиционные еврейские организации, приняли польскую администрацию, как меньшее из зол. В декабре 1920-го еврейский съезд в Восточной Галиции проголосовал за включение в состав Польши.^[303] В 1921 году в Вильно еврейская община не приняла участия в голосовании, обеспечив этим большинство полякам и возможность скорого объединения “Центральной Литвы” с Польской Республикой.^[304]

Польско-советская война не принесла никаких положительных решений социальных проблем на Окраинах. Хотя Советы и стремились уничтожить старый порядок, в 1920 году не было ясно, чем же они намереваются его заменить. Крестьяне приветствовали ликвидацию больших поместий, но они не проявляли восторга от планов коллективного хозяйствования. Поляков же, несмотря на то, что на некоторых территориях они поддерживали крупных землевладельцев, большинство населения, относившееся к классовой борьбе, как к бессмысленной болтовне, воспринимало как защитников закона и порядка. Их возвращение приветствовали церковные иерархи - православные, униаты и католики, национальные меньшинства - евреи, татары и немцы; терпимо к ним отнеслись различные организации национального толка, за исключением литовцев. Советы всеми отождествлялись с анархией, а их призывы находили отклик главным образом у мелких торговцев и малоземельных крестьян, которые смогли что-то заработать в условиях полного развала; их перспективные планы не были осуществлены и были невразумительны; их уход никто не оплакивал.

* * *

Поражение Красной Армии и ее отступление вглубь России, несомненно, отвечали интересам держав Антанты. Капиталистическая система Восточной Европы была спасена от позора; Версальские решения сохранили силу; наказание Германии могло протекать без помех; внимание европейских держав снова могло быть обращено к их колониальным владениям. Все это в большой мере было заслугой Пилсудского и польской армии.

Однако ни в собственных глазах, ни в глазах союзных правительств Пилсудский не выглядел слугой Антанты. Он защитил Польшу ради самой Польши, и польской кровью. Его не сильно заботила Франция, еще меньше Великобритания и вовсе не волновали “интересы Союзников”. Союзные правительства это понимали, и это усиливало их раздражение.

Отношение британского правительства к Польше после Варшавской битвы стало даже более строгим, чем до нее. Ллойд Джордж возвратил контроль над политикой в отношении Польши в руки лорда Керзона, и тот был в негодовании. Керзон перенес двойное унижение: сначала его ведомство было отстранено от дела, а затем он вынужден был наблюдать совершенно незаслуженный триумф премьер-министра. И теперь его просили, чтобы он навел порядок. Англо-польские отношения, находившиеся в довольно удручающем состоянии, упали еще ниже после отъезда Д’Абернона в Берлин и перевода Румбольда в Стамбул. Британские чиновники продолжали укорять представителей Польши за промахи Пилсудского. Когда польский посол в Лондоне Ян Цехановский обратился в Форин-офис за разъяснениями об отсутствии понимания польских проблем со стороны Британии, он выслушал от руководителя Северного отдела Дж.Д. Грегори следующую тираду: