– Витька, погоди… – Вдруг стало ясно, что Аристов смертельно пьян.

– Ты говоришь, на блюдечке, – оправдываясь, зачастил Чигринцев, – но не в деньгах дело…

– В деньгах, в деньгах, – зло выговорил Аристов, – не прикидывайся ты-то хоть. И раньше было в деньгах – цивилизации, культура появляются там, где деньги работают, а теперь «сникерс» драный без денег не купишь, не говорю об одежке приличной. Мне не миллионы нужны – свобода! Ото всех свобода! Я всегда все сам делал – и что теперь кафедра? Выдры прокоммунистические, старперы, Профессор – глава несуществующей школы, но корифей, а я – бумажки носить? Нет! Женюсь и уедем с Татьяной, уедем, на хрен, в Америку, Ларри звал лекции читать, а я уж зацеплюсь. Мир един, он стал един, а здесь… все катится, катится, вечно катится, и быдло, быдло – в телевизор погляди …

– Не путай Божий дар с яичницей…

– Нет, не дам говорить! – с пьяным наскоком оборвал Аристов. – Ни хрена, ты понимаешь, ты все понимаешь – рушится, все рушится, и Павел Сергеевич наперед видит: он скоро – ноль, ноль, и я тут ноль, а троглодиты приходят в чем-то и пострашнее прежних, а мне что, в бизнес идти? В бизнес?! – Он уже кричал.

Хорошо, в вечерней электричке было мало народу, да и к пьяным привыкли и не обращали на них внимания.

– Зачем в бизнес, Витя? По мне хорошо, что хочется, хочешь, так в бизнес. Ты же историю свою любишь, архивы…

– Вот! Люблю. Это все, что у меня есть, а история – э-э, я знаю… – Аристов погрозил пальцем и сполз по сиденью вбок.

– Где ты так успел надраться? – восхищенно спросил Воля.

– А я в сортире, в сортире бутылочку о-при-хо-до-вал! – хитренько поводя мутными глазками, пробормотал Аристов. – Мне она говорит – не пей, а я пью и буду пить – я алкаш, сын алкаша, я не чета, именьице бы нам, но сиры, да, сиры и убоги – именьица Бог не дал. Дедуся мой – старый пердун, именьице то пацаном спалил —»петушка пустил – ха! – выдохнул он. – Давай песню запоем!.. В той степи гал-лухой-а-а…

– Молчать! – Воля вдруг вскочил и, сам не понимая отчего, рассвирепел. – Молчать, зараза! Спи, пока не разбужу!

– Ась? Ась? Ась-ась-ась, утиныш-путинь-ки, закричатушки на нас, закричатушки, нас сейчас растоптатушки будут, – просюсюкал Аристов и скорбно уставился в пол.

– Витя, Витюня, ты чего?

Воля пересел на его скамейку, тряхнул братски полумертвое тело, голова безвольно мотнулась из стороны в сторону, но не дозвался – Аристов впал в оцепенение. В глазах у него стояли слезы.

– Витя, перестань, поедем домой.

– Да-а-а. – Аристов клоунски растянул припухшие губы. – Дам-мой… хрена я там забыл?

– Тогда едем ко мне!

Не-ет, не-ет, домой, только домой… Воля, поклянись, что – не бросишь.

– Ну куда я тебя брошу? Сейчас такси возьмем…

– Плохо мне, Воля!

– Перестань, все будет хорошо!

– Все будет – горь-ка!.. Горрь-каа!!! – как пьяный деверь на свадьбе, возопил Аристов, икнул и отключился, засопел.

…С электрички шли, мотаясь, под проклятья вокзальных бабок: «Нажрались, черти! Этим все едино, лишь бы до соплей!» Притормозили частника.

– Мутных не вожу. – Водила набивал цену.

Воля резко оборвал его:

– Плачу по верхней колонке, вперед, шеф! – Затолкал Аристова в «жигуленок». Тронулись.

Посреди засыпающей Москвы, на Садовом, Виктор приоткрыл глаза и в трансе вдруг загрозился:

– Ты, гад, вези-вези, а то мы тебя накажем, боль-на!

– Чего-чего? – переспросил здоровенный водила изумленно.

– Поговоришь у меня, смерд! Разговорчики в строю! – Виктор начинал просыпаться. Опасаясь скандала, Воля немедленно скормил ему остатки водки, и Аристов опять сник.

– Не люблю мутных, – пожаловался шофер, – или заблюют, или орать начинают – горе.

– У него и правда горе, – приврал Воля. – Ты не обижайся, шеф.

– На обиженных воду возят, – отчеканил водила, – я не к тому: выпил – ляжь и молчи, а то лезет, лезет наружу вся хмарь. – И вдруг помягчел и принялся травить истории про пьяных.

Наконец доехали до Теплого Стана. Воля расплатился. Неожиданно по собственному почину водитель бросился помогать – втащили Аристова по ступенькам в подъезд, приставили к лифту.

– Давай, парень, спать его ложи, а будет бузить – бей в лоб, я их знаю, – серьезно посоветовал шофер на прощанье.

В квартире Аристов опять очнулся.

– Спасибо, Волюшка, дальше я сам. – Побрел к кровати, рухнул, зарылся в подушку, пробормотал сонно: – Я в норме, я в пор-рядке, Воля, спасибо, друг, ты вались рядом, я в норме.

Делить с ним на двоих узкую кровать Чигринцев не собирался. Немытая холостяцкая берлога, кислый, застоявшийся запах, книги и грязная кастрюля сожительствовали на полу; старенький черно-белый телевизор – таракан на ножках, не метенный столетьями ковер и яркая деревенская герань, одиноко и бурно цветущая на узком подоконнике. В углу тяжело храпящий хозяин. Воля выждал минуту для приличия, накрыл мертвяка одеялом, погасил свет и вышел, захлопнув дверь раздраженно и громко.

Ему случалось напиваться с Витькой и один на один, и в компании, но не так мрачно, как сегодня. Аристовские вопли вертелись в голове. Тело одеревенело от усталости. Он поймал такси и Дорогой молчал.

Москва опустела. Машина сыто урчала на подъемах. Пронеслись ненавистным Аминьевским. Призрачные фабрики жевали свою вечную жвачку. В Филевском парке темная зелень шевелилась на ветерке, как водоросли в аквариуме. Из размытых чернил ночи выпирала агрессивная сущность города: контраст черного и серо-белого, грязного и обшарпанного, прямые углы и параллельные линии, мучающие глаз однотонным повтором, устойчивые рисунки хрущевских панелей: веселенький «горошек», идиотические «полоски», гофрированные поверхности – техническое скудоумие, лишенное понятия прекрасного, – униформа, строй, ранжир – равнение на середину, – однояйцевые близнецы – бесконечные квадратики окон, лишь подсвеченные занавески полуночников горели как редкие угольки. Распахнутые, ловили ночную свежесть астматические форточки и фрамуги. Луна затонула в низких облаках. Город угрюмо затих и усыплял.

– Дур-рак, дур-рак, – прорычал сквозь зубы Чигринцев, подходя к дому. Живот и горло сдавило как обручем. Хотелось по-детски, обиженно зареветь. Но вдруг он беспомощно улыбнулся, развел руками. На душе немедленно потеплело.

Соленые огурцы-младенцы, хвостики, как у поросят, тугие и веселые, толстоногие моховички. Брусок масла на блюдечке. Столовое серебро. Селедка при луковых кружевах в печальном фарфоровом карпе. Графин твердой огранки с притертой пробкой. Гостевой, глубокий кожаный диван.

Тепло. Слегка голодно. Закуска манит, лишает остатков воли, но кусочничать строго запрещено с детства: пока накрывают, глазей молча. Картинки по стенам, аппетитные «штучки» в книжных шкафах, алюминиевая пивная английская кружка с карандашами на столе, неизменная с детства, до детства, всегда.

И наконец долгожданное: «Наливай, от первой и архиерей не отказывается». Тягучая, желтоватая, настоянная водка льется в специальные рюмочки.

Екатерина Дмитриевна, милая, я вроде по делу пришел, а ты праздник устроила. Давай за тебя, ты же вечная красавица, – не стесняясь произнести банальность, от сердца выдохнул Воля.

– Благодарствуйте, сударь, – подыграла старушка, бойко бросила рюмку в рот, посмаковала с удовольствием, бережно опустила на скатерть.

– Грибочком, наперед грибочком закуси, – опережая ее, задразнился Воля.

– А и закушу, обязательно и непременно, бобрянский моховик – ба-ажественный, как Вера Анисимовна говаривала, – по-московски на «а» пропела тетушка Чигринцева.

Старая каракатица, тяжелая книзу, корячащая при ходьбе ноги, с толстым добрым лицом, провисшим вниз, как у породистой собаки. Глубоко ушедшие, горящие вниманием глаза. Чистая комната, чистая кофточка, чистая простецкая юбка, теплые глубокие шлепанцы. Белая блузка с кружевным воротничком заколота большим резным сердоликом. Давным-давно живет она тут бесхитростно и одиноко, но вкусно на мизерную пенсию музработника.