Колин… При мысли о муже… или уже нет, сердце заныло. Я ему никто, а влечение… оно еще ничего не значит. Тогда в нем взыграли инстинкты. А наивному дураку мне, несмотря ни на что, так хотелось почувствовать себя желанным и любимым хотя бы на короткий срок, что я внушил себе про истинного и сам себя приговорил. Желал семью и нормальный брак? Как бы не так… Лекарства лишь довершили мое желание обманываться. Так, получается? Раз я здесь.
— И чего разволновался? — засуетился бета, хватая меня за запястье и устремив взгляд поверх моей головы на стену с аппаратурой, — вон, пульс и показатели феромонной интоксикации подскочили. Нет, дружочек, это не дело. Так лечение впрок не пойдет. Давай-ка ты еще поспи. Как проснешься, уже и доктор придет, и семья навестит.
— Ты забыл, что родители ко мне не приходят, а деда не стало несколько лет назад? — глаза закрываются сами собой: введенный через капельницу препарат действует на меня практически моментально, и я не слышу, что отвечает мне Чед. Наверное, про Шмидта, Тони и профессора Морстена, или что мы все в больнице одна большая семья?..
— И не говори, что ты без сознания, — доносится до меня искаженный динамиком голос профессора Морстена. — Снотворное закончило действовать час назад, и дышишь ты не так, как дышат спящие. Хави.
Он стоит в защитном костюме, оберегая меня от неподходящих феромонов. Сейчас даже парочка молекул могут вызвать у меня необратимую реакцию. Поэтому облачение профессора напоминает смесь космического скафандра с костюмом химзащиты.
— Рад видеть вас, профессор, — всё-таки осмеливаюсь произнести, ежась под строгим взглядом только закончившего делать в планшете пометки о моих назначениях врача. — Ругать будете?
Док разряжается тирадой, из которой я могу понять, что если б не затраченные на меня усилия и невозможный с моим диагнозом и ужасающим состоянием, в котором я к нему попал, результат, он бы своими руками меня придушил. За три недели нахождения между жизнью и смертью. За беспечность, пренебрежение правилами и подростковую дурь. За то, что я заставил его, убежденного агностика, поверить в бога. Но раз я в очередной раз отложил дату смерти, то, так уж и быть, отделаюсь только усиленным курсом процедур и трехнедельной изоляцией, прежде чем меня переведут в обычную палату и разрешат посещения. А выйти «в люди» … была б его воля, он бы вообще меня не выпустил отсюда. Потому как он не может быть уверен в моем здравомыслии.
— Ох, мальчик, как же ты всех нас перепугал, — он качает головой, после того как высказался. — Слава богу, ты жив. Но больше никаких, никаких, слышишь, экспериментов с метками, сексуальными практиками и сменой партнеров. Или давай искать подходящего человека, раз уж тебе невтерпеж.
Наверное, мои вытаращенные глаза смотрятся очень смешно над закрывающей рот и нос маской. Какая смена партнеров и метки?
— Объясните, — на пару секунд я стаскиваю с себя маску. — Не понимаю. Ну, то есть понимаю, но не понимаю, при чем тут я.
Объясняет. Когда до меня доходит смысл сказанного Морстеном, мне впервые хочется умереть. От стыда. И от патовой ситуации. Ну не могу я назвать имя второго альфы — не поверят мне, а если скажу — что это даст, кроме скандала и разочарованных моими выдумками родителей. А если даже Грэм понесет наказание за домогательство, то какое? Штраф? Судебный запрет? Не велика важность.
— В схеме лечения имеет значение, кто именно поставил мне засос? Вы хотите исследовать феромоны этого альфы, чтобы подобрать мне подходящие лекарства и навсегда избавить от непереносимости? Неужели появились новые технологии в лечении? — может, не стоило нападать, и лучше было соврать и сказать, что «метка» — несчастный случай в метро? Есть же извращенцы, которые таким способом развлекаются — то лапают в давке, то вот такое…
— Можешь не отвечать мне на этот вопрос, Хави. Мое дело — лечить, — в голосе профессора, пусть и искаженного передающим устройством, сквозит усталость и обида на мое недоверие и отказ. — Но прошу тебя быть честным с самим собой и мужем. Вам обоим это нужно.
Хорошо, что есть кислородная маска, за которой можно спрятать прикушенную губу и не выдать своих противоречивых чувств. Поэтому я просто киваю и отвожу взгляд. Поговорю. Наверное. Если будет, с кем.
Дни тянулись бесконечно долго. Доктор пообещал изоляцию, значит, так оно и будет. Правда, в первую неделю мне передали мобильный, но … Родители так и не позвонили, от Луи была ммс-ка с пожеланиями выздоровления и фотка с Гавайев в компании своих парней, номер Шмидта был недоступен. А когда в один из вечеров раздался звонок от мужа, я так и не решился поднять трубку. В ту же ночь самочувствие ухудшилось. Телефон убрали. Диагноз не прощал нервного напряжения. Обещанные три недели превратились в месяц.
— Отдохнул — во! — показываю жест одобрения Чеду и усаживаюсь в коляску, на которой меня перевезут в обычную палату. — Пятизвездочный отель, президентский люкс.
— А то! — подмигивает и приосанивается медбрат. — Даже в «Ритце» такого сервиса нет, как у нас.
Осваиваюсь на новом месте. По сравнению со стерильным боксом — долгожданная свобода. Есть окна, из которых виден внутренний двор, улица и кусочек неба, в котором вижу постепенно расплывающуюся белоснежную линию. В груди щемит — уже начало августа, а я так и не поднялся в небо. Ни на крыле, ни на самолете. «Ничего, — обещаю себе. — Все будет».
— Ксавьер, — окликают меня. — Сыночек! Прости, но я даже не догадывался…
Я только успеваю обернуться, как меня заключают в объятия, расцеловывают, плачут и говорят всякую ласковую ерунду, которую мне не говорили с самого детства. Папа смотрит на меня увлажненными глазами, но даже в этом состоянии он умудряется плакать красиво и выглядеть привлекательным. А у меня на его месте уже бы давно нос от слез распух. Но родительских сантиментов я не разделяю — перед выпиской из бокса мне ввели дозу успокоительного. Для профилактики и во избежание, так сказать. Теперь понимаю, что не зря.
— Привет, здоровяк! — отец отстраняет папу и на короткое время прижимает меня к груди, а потом подхватывает на руки и кружит, после чего перекладывает меня на кровать. Я молчу — слишком потрясен появлением родителей и их реакцией. Радуюсь только, что на прикосновение, а, значит, на феромоны отца, я не реагирую.
— Все хорошо? — переспрашиваю, когда родители усаживаются на диванчик.
— Теперь — да, — отец пристально смотрит на папу и тот, поджав губы, кивает. — Увидеть тебя живым и здоровым после того, что случилось… Прости меня. Я всю жизнь считал, что у тебя просто что-то вроде аллергии на некоторые запахи альф. Если б я только знал…
— Даррен, — папа издает полный раскаяния вздох, — ты…
— Замолчи, Винни, — повышает голос отец. — Твои молчанки чуть не лишили нас сына! И ему в голову вбил, что о таком не говорят. Я ребенка своими руками, считай, на смерть отправил!!!
— Не ссорьтесь, — перебиваю. На папу просто жалко смотреть, да и отец с резко покрасневшим, характерным для гипертоников лицом, тоже не радует. — Мне уже лучше. Все обошлось.
Родители ощутимо расслабляются.
— Ну, тогда ты тоже порадуешься хорошим новостям, — отец берет со столика кожаную папку, а я невольно замираю. Кажется, догадываюсь, что внутри. — Подпиши. Пора исправить ошибку.
— Это документы на развод? — кивок подтверждает мои подозрения.
— Сторм нарушил контракт, принудив тебя к близости, из-за чего ты попал в больницу, — мне снова хочется в стерильный бокс, чтобы только не слышать того, что я слышу сейчас. Отец, прошу тебя, замолчи. Но он глух к моим мысленным мольбам. — Так что от свободы тебя отделяет только одна подпись. Давай, Хави.
— А Сторм? Он подписал?
— Мальчик мой, пусть тебя это не волнует, — отмахивается Даррен Обри.
— Это он вам сказал? Про принуждение?
— Разве это не очевидно? — тихим голосом произносит папа. — С твоим диагнозом ты бы бежал от секса, как от огня. И такое угрожающее обострение симптомов вряд ли возникло на пустом месте.
